Завтра, чтобы духу твоего в моем доме не было, — муж выгнал Марию из дома, но она оставила ему «сюрприз»

Мария стояла посреди гостиной и молча оглядывалась. Всё выглядело чужим — даже стены, на которые она когда-то с любовью вешала фотографии. Теперь — пусто. Остались только крючки да следы от рамок. В углу — несколько коробок. В них уместились её 20 лет жизни.

А теперь у её мужа новая жизнь. С Настей. Секретаршей. Молодой, длинноногой, красивой. Когда Дмитрий сообщил Маше о том, что разводится с ней, Настя улыбалась. Торжествующе. Будто победила. Хотя бороться Мария уже давно перестала.

За последние месяцы она похудела почти на восемь кило. Щёки впали, под глазами — синяки, которые не маскировались никаким консилером. Волосы давно не стригла и не красила. Руки дрожали, но уже не от страха, а просто от нервов.

Мария подошла к зеркалу в прихожей. Остановилась. Посмотрела на себя.

— Ну и кто ты теперь? — спросила она отражение.

Ответа, конечно, не было. В зеркале — уставшая женщина, которую она с трудом узнавала. Но в её глазах вдруг мелькнуло что-то новое. Не надежда — пока нет. Но что-то похожее на злость.

— Всё. Хватит, — сказала она себе почти шепотом.

Она выключила свет в прихожей и прошла на кухню.

***

На кухне было прохладно. Мария открыла холодильник и уставилась вглубь, будто ожидала найти там ответы на свои вопросы. На верхней полке лежала пачка слабосолёной семги — она когда-то купила её «на праздник», да только праздник так и не состоялся. Рядом с ним — баночка чёрной икры. Подарок от коллег на сорокалетие. Она тогда, помнится, даже всплакнула от неожиданности — не из-за икры, конечно, а потому что хоть кто-то вспомнил. Хоть кому-то не всё равно.

Ниже — бутылка игристого. Дмитрий терпеть не мог игристое. А она, наоборот, любила — лёгкое, с пузырьками.

Мария вытащила всё это на стол. Прищурилась, оценивая.
— В самый раз, — пробормотала себе под нос. — На прощание.

Она нарезала сыр, аккуратно разложила на деревянной дощечке. Семгу выложила веером на тёмную тарелку, сдобрив лимонным соком и капелькой оливкового масла. На глаза попалась зелень — подсохшая, но ещё живая — укроп и базилик. Добавила для красоты. Села. Шам панское налила в высокий бокал. Посмотрела на всё это — как будто не она готовила, а кто-то со стороны.

Затем потянулась к телефону и включила старый альбом Земфиры. Именно ту пластинку, что они слушали с Дмитрием в первую зиму в этом доме.

Она подняла бокал:

— За новую жизнь, — произнесла она негромко и выпила залпом.

Прошло, может, полчаса. Музыка продолжала играть. Вино в бутылке осталось чуть меньше половины. Мария сидела, глядя в пустую тарелку, и вдруг почувствовала — нет, не опьянение. Лёгкое, приятное безумие.

Мысль пришла внезапно. Дикая. Нелепая. Но почему-то показалась абсолютно логичной.

Она встала, подошла к раковине и взяла пластиковый контейнер, в котором остались рыбьи обрезки — кожица, хребет, пара кусочков семги, слишком солёных, чтобы есть. Что-то хищное скользнуло в её взгляде.

Потом пошла в зал. Подтащила стул к окну. Встала. Сняла одну из заглушек на карнизе. Металлическая трубка оказалась полой. Идеально.

— Ну что, Дмитрий, — шепнула она, засовывая туда рыбьи куски. — Тебе на память.

Она поставила заглушку обратно. Повторила то же самое со вторым карнизом.. Аккуратно, чисто. Без истерики. Всё проделала методично, будто так и надо.

— От всей души, любимый. — сказала она, когда спустилась со стула. Улыбнулась.

И впервые за долгое время улыбка получилась настоящей.

***

Первые дни в «обновлённом» доме были почти как медовый месяц. Дмитрий просыпался раньше обычного, с ощущением, что наконец живёт как хочет. Лёгкость. Простор. Тишина без упрёков и книжных цитат. Настя, в его рубашке и с растрёпанными волосами, разгуливала босиком по паркету и говорила:

— Здесь теперь дышать легче. Правда?

Он только кивал. Дышать действительно стало легче. Или так казалось.

Настя появилась в его жизни, как вспышка. Яркая, лёгкая, вечно в движении. После переезда она тут же взялась за обустройство. Сняла со стен полки с книгами, свернула в рулон старый ковёр из кабинета, сказала:

— Я не понимаю, как ты вообще тут жил. Всё будто пропитано тоской. Не дом, а библиотека в трауре.

На его попытку что-то возразить она скривилась:

— Да ладно, Дим, не делай вид, что тебе нравились эти её «литературные уголки». Тут всё как музей. Было.

Дмитрий не спорил. На самом деле, книги Марии раздражали его ещё до развода. Её привычка в каждой комнате вешать на стену цитаты и аффирмации вызывала у него нервный тик. «Кафка, блин, даже в туалете». Но тогда он молчал. А сейчас — нет.

С Настей всё было проще. Её не интересовали «смыслы» — ей хотелось ароматических свечей, музыки, и чтобы вино по вечерам. Они пили игристое, смотрели сериалы, строили планы. Она говорила о Бали, он — о новой линии плитки, которую скоро запустит. Всё казалось… правильным.

Они выкинули всё: коврики, чехлы, кресло, где Мария читала по вечерам. Настя заказала серо-бежевый диван и вазу в форме головы. Поставила аромадиффузор с запахом цитрусов. Дом будто выдохнул.

— Вот теперь это похоже на жизнь, — сказала она, закутанная в его рубашку, с бокалом шампанского. — Не то, что раньше.

А потом появился запах.

Сначала лёгкий, будто где-то рядом кто-то плохо помыл мусорное ведро.

— Ты чувствуешь? — Дмитрий остановился в прихожей и чуть сморщился.

Настя потянула носом, пожала плечами:

— Немного… странный запах. Может, мусор пора вынести. Или ты носки под диван кинул?

Он усмехнулся, но внутри кольнуло что-то неясное. На следующий день запах стал сильнее. Уже не просто неприятный — тревожный. Как будто что-то не то.

Настя провела ревизию холодильника. На выброс пошли банки с просроченными соусами, половина сыра, две пачки печенья с истекшим сроком. Но запах не уходил. Он был везде — будто впитался в стены. Сначала еле уловимый, почти абстрактный, как тонкий дым от тлеющей бумаги. Потом — навязчивый, тяжёлый, липкий.

Тогда Дмитрий вызвал сантехника. Приехал мужчина лет под шестьдесят, в заляпанной куртке и с чёрным чемоданом, похожим на советский чемодан с инструментами.

— Может, крыса сдо хла где-то в стене. Или фильтры в вентиляции забились. Сейчас глянем.

Ползал по всему дому часа два. Разобрал половину сифонов, снял решётки в ванной, проверил стоки, даже под кухонным гарнитуром искал.

— Всё у вас чисто. Ни крысы, ни засора.. —вздохнул он.

Сантехник уехал. Запах остался.

Вечером Дмитрий заказал генеральную уборку. Пришла целая бригада — в масках, с парогенераторами, химией, щётками.

Они работали почти весь день. Промыли каждый угол, даже фартук на кухне отпарили.

Запах исчез. Ненадолго.

На следующий вечер он вернулся. Только теперь — не просто запах. Это было зловоние. Густое, как разложившееся мясо, оставленное на жаре.

***

— Я так больше не могу, — заявила Настя, сжав виски ладонями, словно пыталась сдавить голову изнутри. — У меня от этой вони мигрень уже неделю. Реально тошнит.

Она стояла посреди спальни в спортивном костюме, с немытыми волосами и красными глазами. От бывшей игривой лёгкости не осталось и следа. Даже голос звучал раздражённо — плоско, без флирта, без её фирменной манерности. Она устала.

— Мы уезжаем. Хоть в гостиницу, хоть к чёрту на рога. Здесь невозможно спать. Пахнет, будто кто-то сдо х прямо в стене.

Они собрали вещи молча. Без ссор, без обсуждений. Просто больше никто не пытался ничего доказывать. В гостинице было тихо и стерильно. Белые простыни, кондиционер, вид на парковку. Скучно, но безопасно.

Дом же стоял пустой. Каждое утро Дмитрий заезжал, открывал окна, включал воздухоочиститель, ставил аромасвечи. Но всё бесполезно. Лаванда, ваниль, эвкалипт — все эти запахи только смешивались с основным, делая воздух ещё более мер зким.

Спустя месяц он сел на кухне в гостинице с ноутбуком и сказал, глядя в экран:

— Всё. Продаём. К чёр ту этот дом. Купим новый. Современный. Чистый.

Настя, лежа на кровати с маской на лице, не ответила сразу. Потом лениво бросила:

— И правильно. Слушай. А, может, твоя бывшая закопала тут кота? Я серьёзно, Дим.

— Не смешно, — отрезал он, хотя усмехнулся. Нервно.

Через три дня риэлтор назначил первую встречу. Молодая пара, на вид приличные: он — айтишник, она — визажист или что-то похожее. Дмитрий вымыл полы, поставил по освежителю в каждый угол, включил лёгкий джаз. Окна открыты настежь. Солнце лилось внутрь, будто пыталось осветить тёмные углы. Он даже постелил плед на диван — попытка создать «уют».

Они вошли, прошли два шага, остановились.

Парень дернулся назад, прикрыл нос. Девушка бледнела на глазах.

— Простите… — сказал он, почти кашляя. — Это… это у вас всегда так пахнет?

Дмитрий даже не успел открыть рот, как дверь уже захлопнулась.

Через час позвонил риэлтор:

— Я всё понимаю, но, честно, с таким запахом вам разве что землю продать. Дом никто не купит. Люди сюда заходят и сразу разворачиваются. Даже перекупщики не хотят брать. Разве что за копейки и сразу под снос.

— Может, это вентиляция, — начал Дмитрий.

— Это не вентиляция, — перебил риэлтор устало. — Это… что-то другое. Не знаю. Но пока не избавитесь от этого, смысла продолжать показы нет.

Настя уже не шутила. Она теперь почти не разговаривала. Только смотрела в одну точку, жуя жвачку. Вечерами пролистывала объявления о новостройках и репостила мемы про токсичных бывших.

***

Квартира, которую сняла Мария, была крошечной — двухкомнатная хрущёвка на третьем этаже, с облезлой входной дверью и видом на унылый сквер. Она расставила книги по углам — немного, только самые близкие: Ремарк, Мураками, старая поэзия с закладками. Купила уютные шторы — нежно-серые, с тонкой вышивкой. Принесла из супермаркета мяту, розмарин и три пакетика семян бархатцев. Посадила цветы на балконе. Поливала их по вечерам, в тапочках и с кружкой зелёного чая. Наблюдала за прохожими снизу. Несколько раз ловила взгляд соседского мальчишки, который всегда махал ей рукой. Это её немного радовало.

Жизнь наладилась не сразу, но постепенно. Без фанфар, без больших решений. Просто вдруг стало легче. После работы она ходила в бассейн — не из-за спорта, а просто чтобы почувствовать тело. По пятницам, встречалась с коллегами. Смеялись, обсуждали новых учеников, делились слухами. О разводе никто особенно не спрашивал — кроме Даши.

— Я, честно, не понимаю, как ты можешь быть такой… спокойной. После всего. Он же тебя просто вышвырнул.— Даша хлопнула рюмку те килы и хмуро посмотрела на Марию.

— Я бы, прости, но как минимум, поцарапала ему машину. Или хотя бы нагадила под дверь. По-человечески.

Мария только усмехнулась. Без злости, без обиды.

— Мне не нужно ничего царапать, Даш.

Та недоверчиво хмыкнула, но больше не лезла.

Прошёл месяц. Жизнь текла ровно: школа, бассейн дважды в неделю, пятничные посиделки, тёплые вечера с книгой и чаем на балконе. И вдруг, в один из таких вечеров, ей почему-то пришло в голову: А что с домом?

Решила позвонить. Без особого умысла. Просто — спросить.

Трубку взяли после третьего гудка.

— Алло. — Голос был сдавленный, раздражённый, как у человека, которого разбудили или поймали не в духе.

— Привет. Это я. Как дела? Как дом?

— Слушай… — он замялся, потом выдохнул. — С ним какая-то фигня. Там… запах. Постоянный. Жёсткий. Всё проверили, чистили. Никто не может понять, в чём дело. Люди заходят — и тут же уходят. Даже риэлтор нос затыкает.

— Запах? — Мария приподняла бровь, стараясь не усмехнуться. — Странно. Когда я жила, вроде всё нормально было… Подожди. Вы его продаёте?

— Пытаемся. Но, блин…запах…

Мария помолчала. Потом ровно, почти ласково сказала:

— А я так скучаю по нашему дому. Сколько там всего было…

Дмитрий оживился.

— Хочешь, я тебе свою долю продам? Я бы выкупил твою, но у меня сейчас кредит. Я в минусах. Я бы лучше отдал свою часть и забыл об этом вообще.

Мария выдержала паузу.

— Ну… если цена будет вменяемой.

— Будет. Всё, договариваемся. Я позвоню нотариусу.

Через неделю всё оформили. Сделка прошла быстро. Дмитрий даже не стал спорить на счет цены — согласился на первую сумму, которую предложила Мария. Юрист удивлённо поднял бровь:

— Уверены, что не опечатались в договоре? Тут цена — как за кладовку на окраине.

Дмитрий только махнул рукой.

— Мне не нужен этот дом. Просто оформите.

Мария расписалась и аккуратно убрала договор в папку. На лице у неё не было ни торжества, ни злости. Просто лёгкое, еле заметное удовлетворение.

Теперь дом снова был её. Целиком. И никто не мешал ей вернуться. Когда она посчитает нужным.

***

Дмитрий стоял у входа в дом, чуть прищурившись от яркого солнца. Грузчики, двое молодых пацанов в выгоревших футболках и с наушниками в ушах, выносили вещи и грузили в машину.

Он посмотрел на дом. Двадцать лет. Каждая ступенька, каждый скрип половиц — всё знал наизусть. И всё-таки — не жалко. Ни на грамм. Это место выжало из него всё. Последние месяцы он чувствовал себя, как будто живёт в каком-то зловонном аду: запах был везде — в одежде, в волосах, даже как будто в носу. Измученные ночи в гостинице, ссоры с Настей, клинеры, риэлторы, которые морщили нос, как только переступали порог.

Он вспомнил, как позвонила Маша. Такая спокойная, ровная, даже немного усталая — как будто ей не было интересно, как он. А потом, эта её фраза:

— Может, я бы и купила твою долю, если цена будет разумной…

Он чуть не расхохотался тогда. Что ж, пусть теперь сама с ним разбирается.

«Интересно, сколько ты там продержишься, — думал он, глядя на входную дверь. — День? Неделю? Удачи, любимая. Тебе она пригодится».

Грузчики выносили последние коробки.

— Эй, осторожно с этими, — крикнул грузчикам Дмитрий. — Карнизы. Итальянские. Дорогущие. Там механизм внутри, не гните.

Один из парней, тот, что постарше, кивнул и аккуратно подал металлическую трубу напарнику.

Дмитрий сел в машину. И на секунду, прежде чем завести двигатель, последний раз взглянул в зеркало заднего вида. Затем тряхнул головой.

— Всё. Пора ехать.

Нажал на газ и покатил прочь, не оборачиваясь больше.

***

Мария вошла в дом, не спеша закрыла за собой дверь и сняла обувь. Она оставила сумку в прихожей и замерла на пару секунд, просто прислушиваясь. Тишина. Ни шороха, ни скрипа. Прошла в гостиную, медленно, как в музейной зале. Всё было пусто, как будто только что прошёл сильный ливень и смыл остатки старой жизни. Ни пыли, ни запаха. Просто воздух.

Мария остановилась у окна, провела рукой по стене. Той самой, где раньше висели семейные фотографии в рамках.

Свет от окна падал полосами на пол. Пыль в воздухе едва заметно крутилась в лучах. Шторы исчезли. Вместе с ними — карнизы. Голые стены, гладкие, с едва заметными следами от дюбелей. Там раньше висели плотные серо-синие занавески, под цвет дивана, которого теперь тоже не было.

Карнизы.

Дмитрий всё-таки их забрал. Даже не поленился. Те самые, в которых она однажды — не в шутку — спрятала «сюрприз». Он уехал вместе с ними, не подозревая, что увозит с собой. Удивительно, насколько буквально он тащил на себе остатки прошлого, уверенный, что начинает новое.

Она ещё раз посмотрела на комнату. Дом был пустой — но не чужой. Больше не чужой.

В доме свекрови все ели торт, а мой ребёнок просто смотрел и глотал слюнки

Только для Машеньки
— А ты чего смотришь? — бабушка Надежда Петровна наконец замечает Лизу, будто она материализовалась за столом случайно.

Лиза молчит. Просто смотрит, как Машенька жмурится от удовольствия, облизывая розовую каплю мороженого с вафельного стаканчика. Второй — в руке. Запасной, как сказала бабушка.

— Машеньке можно, — добавляет та, убирая прядь с лба любимой внучки. — У неё сегодня день тяжёлый был, с репетиции пришла, устала. Подарок ей.

Лиза сглатывает. Мороженое очень хочется. А еще хочется, чтобы тоже заметили. Чтобы спросили. Чтобы просто не забыли.

Бабушка встаёт, собирает обёртки и бросает через плечо:

— Тебе, Лиза, нельзя. Мама сладкое есть не разрешает.

Лиза ничего не отвечает. Она не плачет. Она просто смотрит на плитку пола и делает вид, что ей всё равно.

Не в первый раз.

Прошлый раз были конфеты. До этого — кукла. Потом — поездка в цирк, на которую позвали только Машеньку. Лиза — всегда «потом», «в другой раз», «а тебе это не нужно».

Но она всё запоминает. Точно.

Предвзятость с самого начала
Маша ела мороженое, Лиза — смотрела. Но началось всё не с мороженого.

Когда-то Олеся впервые переступила порог той самой кухни — с фарфоровыми вазочками на подоконнике, в которых стояли засохшие цветы, с пряным запахом корицы, смешанным с чем-то аптечным. Надежда Петровна, её будущая свекровь, достала из духовки пирог, поставила его на стол, вытерла руки о фартук и, не оборачиваясь, сказала:

— Ну, проходи. Разувайся, тут не улица.

Никакой улыбки. Ни «приятно познакомиться», ни «расскажи о себе». Вместо этого — будто она уже заранее знала: эта девушка не та.

Олеся тогда только начинала встречаться с Лёшей. Уверенности было мало, зато надежд — через край. Хотелось понравиться, найти общий язык, стать частью семьи. Она притащила в подарок небольшой букет, купленный на последние деньги, аккуратно запакованный в крафтовую бумагу.

— Цветы? Спасибо, конечно… Только у меня на них аллергия. — свекровь взяла букет, будто тряпку, и небрежно поставила в банку рядом с микроволновкой.

Олеся выдохнула и выдавила улыбку.

— Я не знала, простите.
— Ничего, теперь знаете, — коротко кивнула Надежда Петровна.

Разговор не клеился. Лёша пытался шутить, подливать чай, хвалил пирог. Олеся старалась быть вежливой, слушала, поддакивала. Но в какой-то момент Надежда Петровна прервала всё одной фразой:

— А ты, Олесь, чем занимаешься?

— Я в магазине работаю, в бухгалтерии, — ответила она. — Счета, накладные…

— А, понятно. Ну, профессия, конечно, не для всех, — сказала свекровь с тем выражением, которое называют «без оценки, но с выводами».

Олеся почувствовала, как в груди стало тесно. Не обидно, нет. Скорее — будто тебя уже куда-то поставили. На полочку, далеко не на первую.

***

Потом были встречи по праздникам. Общие застолья, разговоры с оглядкой, дежурные вопросы. Всё прилично. Но без души. Ира — сестра Лёши — была как будто продолжением матери: уверенная, быстрая, немногословная. Они с Надеждой Петровной легко сливались в тандем, в котором Олесе места не находилось.

В их диалогах она всегда была «третьей». На правах слушателя. Или наблюдателя. Никогда — участника.

Потом была свадьба. Маленькая, скромная. Без претензий.

— Мы Ире свадьбу делали с банкетом, понятно. Но времена-то сейчас другие. Мы помочь не можем. Ну, вы же сами взрослые, — сказала Надежда Петровна, глядя мимо.

Олеся тогда обиделась. Серьёзно — не из-за денег. Просто стало окончательно понятно: здесь её никто не ждал. Здесь её максимум — терпят.

***

С рождением детей всё стало ещё яснее. Но к тому моменту она уже не мечтала «понравиться». Просто жила. Училась не обращать внимания. Проглатывать. Не брать в голову.

Лёша часто говорил:
— Мама просто строгая. Она добрая на самом деле. В душе.

Но Олеся знала: в отношениях с ней тепла не будет. Оно у свекрови уже распределено. На других.

На правах избранных
Маша родилась первой — дочка Иры, сестры Лёши. Через восемь месяцев появилась Лиза. Почти погодки. Почти как сёстры, если смотреть на фото. Но не в жизни.

Маша росла в любви бабушки. Ей всё: игрушки, развивашки, кружки, фрукты порезаны дольками, сладости. Надежда Петровна бегала за ней по детским площадкам, звонила воспитательнице в садик, обсуждала питание и температуру в спальне.

Лиза в это время… была. Просто была. Без проблем, спокойная, не требовала особого внимания. И свекровь этим пользовалась.

— Ну ты же знаешь, у Машеньки живот слабый. Я ей сделаю отдельно. А Лизе — что приготовлено, то и поест, — говорила Надежда Петровна как-то, снимая кастрюлю с плиты.

Олеся уже не удивлялась. Когда они приезжали всей семьёй, Лизе почти всегда доставалась старая игрушка, забытая кем-то из соседских детей. А Маше — что-то новое, в упаковке. Куколка с ресничками, набор для лепки, очередной журнал с наклейками. Иногда прямо при Лизе.

— Ну не ревнуй, — говорила бабушка, будто между делом. — У Машеньки день рождения скоро. А тебе… тебе купим потом.

Потом не наступало. Или наступало, но без пакета с сюрпризом.

Однажды они вошли все вместе — Олеся, Лёша, Лиза и Ира с Машей. В руках пакеты, на лицах лёгкая усталость — дорога, жара, пробки. В коридоре послышались быстрые шаги и звонкий голос:

— Машенька, моя птичка! — воскликнула она и распахнула объятия, бросив полотенце прямо на стол. — Ну и где ты так задержалась, солнышко?

Олеся стояла в сторонке, держа Лизу за руку. Девочка оглянулась на бабушку, прикусила губу.

На Машу обрушился целый поток внимания: расспросы, поглаживания по волосам, восхищённые вздохи.

— Как подросла!
— Какая ты у нас уже большая, не узнать!
— Вся в маму!

Фразы сыпались, как конфетти. Лиза смотрела на это и молчала. Её никто не заметил.

— Привет, бабушка, — тихо сказала она.

— Привет-привет, — бросила та, не оборачиваясь. — Машунечка, проходи скорее, сейчас я тебе морс налью, твой любимый.

Олеся пыталась говорить с Лёшей. Не раз. Сначала мягко:

— Ты не замечал, что мама Маше всегда всё, а Лизе — как получится?

— Та ну, — морщился он. — Да ты придираешься. Мама у нас просто с Ирой всегда ближе была. Это не от злобы, а… ну, привычка.

— А Лиза что, ей не внучка?

— Да конечно внучка. Просто… ну, Ира чаще за помощью обращается. Вот и всё.

Олеся вздыхала. Лёша, кажется, искренне не хотел ничего замечать. Или не мог. И всё чаще отмалчивался. Лиза росла. И начинала понимать больше, чем они думали.

Однажды, возвращаясь от бабушки, она спросила из-под капюшона:

— Мам, а бабушка меня любит?

Олеся чуть не врезалась в бордюр.

— Конечно любит. Просто… бабушки по-разному показывают.

Лиза молчала, глядя в окно.

На следующий день нарисовала рисунок: она с мамой стоит в стороне, а Маша с бабушкой держатся за руки. Над ними — радуга. Над Олесей и Лизой — облачко.

И было ясно: всё видит. Всё чувствует.

День с клубникой
Изначально в планах был пляж.

День выдался жаркий, под тридцать. Солнце с самого утра било в окна так, будто напоминало: лето — не вечно, пользуйся. Лёша предложил съездить к озеру, взять Лизу, поплавать, поваляться на песке. Олеся собрала всё за пятнадцать минут — плавки, полотенце, солнцезащитный, воду, перекус. Дочка крутилась в коридоре в панаме и уже дёргала за руку: «Мааам, ну поехали скорее!»

Но в последний момент зазвонил телефон.

— Мам, серьёзно? Прям срочно? — Лёша отвернулся к окну и говорил сдержанно, но голос чуть повысил. — Ну ладно, сейчас заедем.

Олеся только вздохнула.

— Дача?

— Да. Ей что-то надо. Сказала — перегорело что-то в щитке. Заедем по-быстрому.

***

До дачи доехали за полчаса. Жара стояла густая, липкая. В машине дышать было тяжело, и Олеся сказала:

— Пойдём с Лизой в беседку, хоть тень там. А ты иди, разбирайся со щитком.

Беседка стояла на заднем участке, полуоткрытая, с пластиковыми стульями и столом, застеленным клеёнкой в зелёный горошек. На столе — миска с клубникой. Ягоды были крупные, свежие, пахли так, что живот сам начинал урчать.

Лиза подошла ближе, заглянула в миску.

— Можно?

— Конечно, возьми парочку, — улыбнулась Олеся. — Только не запачкай платье, а то потом пятна не отстираю.

Девочка села на табурет, аккуратно взяла одну ягодку, потом ещё. Съела пять — не торопясь, с наслаждением.

В этот момент и появилась Надежда Петровна.

— А это что такое?! — голос её был резкий, как хруст стекла. — Кто разрешил?

Олеся обернулась, не сразу поняв, о чём речь.

— Лиза съела пару ягод. Здесь же целая миска…

— Эти ягоды не для вас! Я Маше собирала! Я с утра на грядках, в сорок градусов, а они тут — лопают за обе щеки!

Лиза молчала. Щёки залились краской. Она не понимала, что сделала не так — ягоды же стояли просто так, на столе.

Олеся встала.

— Мы уйдём, если вам жалко.

— Не жалко. Обидно. Надо было спросить.

— Удивительно, как вы умеете всё перевернуть, — тихо сказала Олеся, беря дочку за руку. — Спасибо за гостеприимство.

Они ушли в сторону машины. Лиза не плакала. Только сжала мамину ладонь — крепко, по-взрослому.

Прощай, малиновый торт
— Я не хочу туда ехать, Лёш. Честно, просто не хочу, — Олеся стояла на кухне, скрестив руки. — Опять будет цирк: Машу — на пьедестал, Лизу — в угол. Мне хватило дачи.

— Олесь… — он вздохнул. — Это день рождения. Иры. Ну, Маши. Мы не можем просто не прийти. Они же семья.

— Так пусть семья и празднует.

Он подошёл ближе, обнял.

— Только на часик. Поедим торт, поздравим и — домой. Обещаю.

***

В квартире Иры, как всегда, было много гостей. Запах еды, детский визг, шарики, упаковочная бумага — всё, как положено. Маша бегала в новой пышной юбке с блёстками, размахивала плюшевым единорогом и показывала всем свою «новую косметику». Румяна — розовые, как мармелад.

Лиза стояла рядом с мамой, чуть поодаль, сжимая в руках книжку, которую сама же и выбрала в подарок Маше. Новую, в твёрдой обложке, с золотым тиснением. Маша бросила на неё взгляд, пробормотала «спасибо» и сразу переключилась на следующий пакет.

— Давайте все за стол! — позвала Ира. — Сейчас будет торт!

Торт действительно был красивый: высокий, в два яруса, с клубникой, малиной и фигурками на верхушке. Маша сияла, как под лампой. Все хлопали, пели «с днём рождения», потом начали резать.

Надежда Петровна взяла нож, распределяла порции лично. Отдельно выделила Маше кусок с фигуркой.

— Это тебе, любимая. Самая большая, с малинкой, как ты любишь.

Потом — Ире. Потом — себе. Потом — детям деверя, потом — дальним родственникам. Потом — никому.

Лиза сидела, подперев щёку рукой. В комнате было шумно, жарко. Она смотрела, как другие дети едят: крошки на щеках, крем на пальцах. Рядом с ней стояла пустая тарелка.

— А Лизе? — Олеся спросила спокойно, но тихо.

— А? — свекровь повернулась, уже держа почти последний кусок. — А Лизе? Ну… уже, вроде, всё. Если что — на кухне есть вафли, пусть возьмёт.

Лёша это услышал. Чётко. Без шор.

Он встал. Взял у матери из рук тарелку с последним куском торта и поставил перед Лизой.

— Кушай, Лизонька, — ласково произнес Лёша и погладил дочку по голове.

На секунду за столом стало тихо. Кто-то кашлянул. Кто-то уставился в телефон. Олеся смотрела на мужа и ничего не говорила.

Лиза ела молча. Медленно. Но впервые — с кусочком малинки на верхушке.

***

Когда они вернулись домой, было уже темно. Лиза сонно тёрла глаза и почти спала на ногах. Олеся помогла ей снять куртку и отправила в комнату, где на кровати уже лежал её мягкий лисёнок с оторванным ухом.

На кухне было прохладно и тихо. Лёша молча повесил куртку на спинку стула, сел, тяжело откинулся назад. Провёл рукой по лицу, будто хотел стереть с него весь день.

— Олесь… — голос его был тише обычного. — Ты была права.

Она села напротив. Ни удивления, ни торжества — только взгляд, в котором давно уже не было иллюзий.

— Я знаю, — сказала она просто.

Он немного помолчал. В кухне тикали дешёвые часы. В другой комнате поскрипывала кровать — Лиза ворочалась во сне.

— Я больше не хочу туда её везти. Ни под каким соусом. Никакие «ну это же бабушка», никакие «праздники». Хватит.

— Я тоже, — кивнула Олеся. — Давно.

Он посмотрел в окно. За стеклом мелькнул свет фар, потом всё снова погрузилось в ночь.

— Знаешь, что самое жуткое? — сказал он наконец. — Она ведь даже не плакала. Просто сидела. Просто смотрела, как другим дают… а ей — нет. Как будто привыкла. Как будто знала заранее.

Голос у него дрогнул, но он быстро взял себя в руки.

Олеся опустила глаза.

— Они умеют молчать. Но это не значит, что не чувствуют, — сказала она. — Просто они ещё не знают, что можно по-другому.

Он кивнул. Медленно, с тяжестью в каждом движении.

И в этой кухонной тишине, в слабом свете лампы под потолком, случилось то, чего не могли сделать ни ссоры, ни увещевания, ни уговоры. Случилось понимание.

Внезапное прозрение бабушки
Надежда Петровна позвонила на следующий вечер. Звонок был в 19:48 — время, когда Лиза обычно смотрела мультики после душа. Телефон завибрировал на подоконнике. Олеся стояла у раковины, мыла посуду, задумчиво глядя в окно на мерцающие огоньки в соседних домах. Лёша в это время листал новости на диване, но когда экран засветился именем «Мама», он взял трубку сразу.

— Алло?

— Лёша, привет. Ты занят?

Голос был не такой, как обычно. Не колючий. Осторожный. С давлением между строк, но замаскированным под заботу.

— Нет. Говори.

— Я подумала… мы как-то нехорошо разошлись. Я хотела про вчера поговорить. Ну, про день рождения. Про Лизу.

Он молчал.

— Я потом поняла, что, наверное, упустила. Просто суета, гостей много, ты же видел. Я и правда думала, что ей не хочется торт. Она сидела такая тихая, я не поняла сразу…

— А ты часто её не понимаешь, — сказал он спокойно, без злости.

— Ну что ты так? Я же не со зла. Просто Маша — она мне как дочь. Я её с детства нянчила. А Лиза… вы же редко приезжаете, я и не знаю, как к ней подступиться. Вот и получается. Я не хотела никого обидеть. Лизу тем более. Можно… я с ней поговорю?

Лёша перевёл взгляд дочь. Она сидела на полу и смотрела мультики.

— Она не хочет, — тихо сказал он.

— Ну ты спроси…

— Я знаю. Она сама сказала. Услышала звонок и сказала: «Если это бабушка — я не хочу с ней говорить».

На другом конце — тишина.

— Я понимаю, — наконец сказала она. Но голос уже дрожал. — Я просто… всё делала, как умела. Наверное, ошибалась. Я не думала, что вы так это воспримете.

— Мам. Давай закончим. Сейчас не время. Мы не держим зла. Но и не будем больше объяснять, почему с нами нельзя так.

Он не ждал ответа и отключил.

Точка невозврата
Прошло две недели. За это время Надежда Петровна не звонила. Ни Лёше, ни Олесе. Не писала. Не напоминала о себе. Может, ждала, что сами выйдут на контакт. Может — обиделась. Но, как сказала однажды Олеся: «Когда не названивают — тоже ответ».

Жизнь шла дальше. Тихо, без лишних разговоров. Как-то легче стало дышать.

Лиза из садика приносила рисунки, на которых бабушка больше не появлялась. Теперь там были кошки, лиса с длинным хвостом, или домик с мамой, папой и девочкой на качелях. Иногда — трое под зонтом, иногда — под радугой.

Олеся заметила: дочка больше не спрашивает про бабушку. И больше не ждёт ничего. Ни игрушки, ни доброго слова. Она будто отпустила. По-детски просто, но очень по-настоящему.