Виноград мне нельзя, я – мать кормящая. Рассказ

Едкий дух краски еще стоял в дальнем коридоре нового родильного дома, куда заглянула Надежда. Поспешили его открыть, ещё не всё здание было отремонтировано.

Серое трехэтажное здание нового роддома появилось в их небольшом провинциальном городке совсем недавно.

Оно как-то совсем не соответствовало количеству рожениц и медперсонала. Многие кабинеты были и вовсе ещё пусты.

Вообще-то, Надя сюда не собиралась. Собиралась она в областной родильный дом. Там и наблюдалась уже, там и собиралась рожать.

Потому что во время первой беременности её ребенок умер, ещё не родившись. Мальчик был.

И сейчас … мальчик был. И когда плод опять замер, когда это определилось точно, она отказалась ехать в область.

Какими неведомыми заслонами можно было оградить со всех сторон сердце, чтобы оно не разорвалось на кусочки от услышанного врачебного приговора. Тот, которого так берегла, тот кого проносила семь счастливых месяцев, просто мертв.

Ей было уже все равно – какая разница, где вынуть то, что уже умерло.

Какая разница, что произойдет с ней дальше, если не смогла опять произвести маленькую жизнь, не смогла подарить близким дитя, зачем ей вообще жить дальше?

И приговор – больше детей не будет.

Горе оглушило, ошеломило и повело разум. Она в эти дни была в тумане, а ночи – в горе. Всеядная и всепоглощающая боль затаивалась в тёмном углу палаты и выходила именно ночью. Она вцеплялась в сердце и не давала спать.

Саша! А как же Саша? Он так ждал сына, а теперь похоронил его.

Он заботливый. Всю беременность баловал её. Однажды, ещё в самом начале, принес тазик винограда, который она очень любила. А потом прочли они, что есть при беременности его нужно с осторожностью.

Но все было хорошо. Вспоминали потом с улыбками.

В роддоме был карантин, сотовой связи ещё не было, общались записками.

«Надюш, ты как? Не переживай, пожалуйста. Главное, мы вместе. Выздоравливай, я жду тебя.»

А Надя ничего не писала. Не могла…

Тело ребенка отдали близким, а она после операции ещё два дня приходила в себя. Вставать отказывалась, жаловалась на головокружение. А потом у неё и правда поднялась высокая температура.

Её тело отказывалось принимать реальность. Ребенок родился мертвым, но грудь наполнялась молоком и никакие лекарства не помогали. Высокая температура, боль в груди бередили сознание ещё больше.

В палате Надя лежала одна. Она постанывала от боли, беда гиперболизировалась и укреплялась в её сознании. Указания врачей выполнять она не хотела. Ничего не хотела.

«Купил винограда. Ты же любишь. Теперь тебе можно. Жду домой.» – Саша успокаивал, как мог.

Можно, можно, но зачем?

Надя начала искать другой выход. Вышла в коридор, держась за стены, дошла до лестницы, которая вела на чердак. Там виднелся ещё коридор, ведущий дальше.

Мысль пришла …

Поздно вечером, когда нагрянула очередная волна отчаяния, она опять вернулась к этой лестнице и полезла наверх.

Просторный роддом с широкими коридорами ещё не был оснащен до конца. Дежурная медсестра сидела за углом, очень далеко от коридора с лестницей. Она периодически уходила и никак не могла наблюдать всех рожениц, хоть их тут было совсем немного.

Надежда забралась лишь до середины лестницы. Затряслись колени, заколотилось сердце и этот едкий дух краски, шедший с чердака, вскружил голову так, что Надю чуть не вырвало.

Она спустилась и села прямо на пол посреди коридора.

А в другом конце происходила какая-то суета.

– Вы лучше туда смотрите! Там плохо больной вашей! – услышала она грубый оклик в другом конце длинного коридора.

Это одна из рожениц говорила медсестре, которая держала на руках плачущего младенца.

– Вам плохо? Что случилось? – медсестра, держа малыша, быстро подошла к ней, – Позовите дежурную быстро, – крикнула кому-то.

Ребенок плакал громко. Так, как обычно и не умеют новорожденные.

– Нет-нет, все хорошо, я уже встаю.

Надежда постаралась быстро встать и пойти в направлении своей палаты, но от ослабленности перепутала направления и пошла в другую сторону – за медсестрой с ребенком.

А та зашла в детское отделение и, уже за дверью, кому-то жаловалась:

– Бесполезно! Отказывается, дрянь такая. Смесь готовь. Вот увидишь, её завтра уже здесь не будет.

– Ну как же … – казалось голосок плакал.

– А вот так. Встречаются такие, привыкай.

И медсестра вышла из детского отделения, не заметив Надежду, стоящую в темном углу. А за ней, спустя минуту, выпорхнула и совсем юная девушка в белом халате.

А как же ребенок?

Как же?

Она посеменила быстро как могла следом за медсестрой, но той и след простыл.

Как же?

Походила около детского отделения туда-сюда: ребенок кричал взахлёб, и порой казалось, что он уже задохнулся от этого плача, прекратил дышать.

Вот так и ее ребенок неожиданно прекратил дышать внутри неё.

Надо было что-то делать! И когда в очередной раз ребенок захлебнулся, Надя заглянула в детскую.

На весь огромный трехэтажный роддом было всего-то три младенца. Двое тихо лежали, а третий истошно кричал.

Надя подошла к нему. Красный, почти коричневый от скорчившего личико плача, малыш с голубыми венками по виску, в сдвинутой на одну щеку пеленке, жалостливо плакал.

– Ну, ну, – Надя покачала над ним рукой в нерешительности, а потом положила руку на маленькое тельце.

И надо же, малыш перестал плакать, но лишь на мгновение, потом заплакал вновь.

Надя оглянулась на дверь. Что же делать? И решилась.

Аккуратно подсунула под него руки и приподняла, прижав к груди. Покачала. Малыш зачмокал губками. Он …

Он хотел есть. Да. Мать отказалась его кормить. Это тот самый о котором говорили сегодня – отказник. Нет – отказница, они говорили. Это девочка. Мать не хочет забирать дочку …

Ни сейчас, ни тогда у Нади не возникло никаких чувств неприязни к этой матери. Ей было не до этого.

Она вообще в последнее время была на своей волне – без эмоций. Вернее с одной единственной эмоцией – нежеланием жить. И все, что слышала, казалось было где-то далеко, в другой уже жизни.

Малышка плакала, и надо было ее спасти. Какие сомнения – Надя вытащила правую грудь.

Как девочка всосала первый глоток! Так, что у Нади потянуло где-то в районе шеи, так, что она чуть не уронила дитя и наклонилась над пеленалкой, поставила туда локти, и так, в наклоне, продолжала кормить ненасытное дитя.

Девочка сосала и сосала, порой всхлипывая от долгого плача и опять немного заходя в обиде, морща лобик.

Потом успокоилась совсем и оторвалась от груди. С капелькой молока на щечке и открытым ротиком девочка спала.

И только теперь к Надежде вернулась реальность. Она посмотрела на дверь, положила девочку на её место, спрятала грудь под халат и быстро вышла из детского отделения.

Вовремя. Навстречу шла молоденькая медсестра, что-то неся в руках. Надя ещё походила недалеко, но так ничего и не расслышав, ушла к себе в палату.

Как крепко она спала сегодня! Боль скорчилась в своем углу.

Детский плач в коридоре раздался в шесть утра. Надя вышла. Юная медсестра детского отделения старалась очень – развозила детей по палатам, а в детском – одинокий плач брошенной девочки. Она была самой громкой.

Надя слонялась рядом, совсем безрассудно улучала момент.

И вот – медсестра в палате, а Надежда – в детской. Сейчас никакой нерешительности: смело взяла девочку и приложила уже к левой груди. Но или замешкалась, или что-то не то было с левой грудью, девочка никак не справлялась, да и Надя морщилась от боли.

Переложила опять к правой, и дело пошло…

– Вы … Вы что тут делаете?

– Я ребенка кормлю, не видите?

– Да, да как Вы смеете? Разве можно … это нельзя же. Это же не Ваш ребенок.

– Я знаю, – Надя продолжала кормить дитя, она была спокойна. Тем более, что юная медсестричка не бросалась к ней отнимать ребенка, она просто растерялась, – Я знаю, мой ребенок умер, а молока предостаточно, грудь болит. Вот мы и спасаем друг друга. Я и вчера её кормила.

– Как это вчера? Вам что Ольга разрешала? Вам врач … Нет, ну, что Вы мне голову морочите. Девочка переведена на искусственное вскармливание. Я читала …

– Зачем искусственное, если есть настоящее?

– Вы…Вы положите ребенка, пожалуйста. Я жаловаться пошла …– медсестричка сделала шаг к двери, надула губы и чуть не плакала, – А когда Вы её вчера кормили?

– Вечером, когда вы за смесью уходили.

Медсестра вообще поникла.

– Меня уволят. Я забыла смесь забрать, а должна была. Я не имела права детей оставлять одних. Теперь уволят…., – она упала на стул совсем раскисшая.

Тем временем малышка опять уснула на руках у Надежды. Она аккуратно положила ее в высокую кроватку.

Медсестра наблюдала, вздохнула.

– А мы не скажем никому, – Наде как-то по-матерински стало жаль девушку, – Я точно не скажу. Смотрите, малышке мое молоко нравится, вон даже побелела. Только … только можно я ее потом ещё покормлю?

– Нет-нет! Вы что! А если увидят! Это же … И ещё, – вдруг девушка нашлась, – Вам же лекарства колют. Это вообще преступление! Ох! А что Вам колют?

– Я только таблетки пью, но, если честно не очень ответственно. Потому что вчера ещё я хотела умереть и мне было не до таблеток, а сегодня я – кормящая …, – Надежда чуть не сказала «мать», но вовремя опомнилась, – А сегодня я кормящая, поэтому не пила ничего.

– Не обманываете?

– Нет, клянусь…

– Ну, слава Богу, – медсестричка вздохнула облегчённо, – Вообще-то, это можно, с назначения только. Что же делать?

– Ничего. Сделаем вид, что ничего не было, – Надя посмотрела на девочку, – Смотрите, какая она довольная. Прелесть просто.

– Как-то плохо начинается моя педпрактика, – медсестра подошла к кроватке, что-то начала поправлять малышке.

– Хорошо начинается, очень хорошо. Даже не сомневайтесь. Я – Надя, а Вас как зовут?

– А я Вера…

– Вот ведь … Ну, Вера и Надежда уже есть, значит это будет – Любовь, – Надя кивнула на девочку, и медсестра, наконец, улыбнулась.

Потом спохватилась – младенцы в палатах, и врач скоро прибудет.

Надя удалилась к себе. Температура ее была невысокая. Врач доволен. А она впервые ответила на записку мужа.

» Все хорошо, Саш. Я выздоравливаю. Не волнуйся.»

– Вы что на завтрак идете? – дежурная медсестра радовалась.

Эта больная, потерявшая ребенка, была совсем не в себе. Она прошлое дежурство никак не могла заставить ее поесть, а теперь та сама довольно резво бежит на завтрак. Да ещё и попросила молокоотсос. Значит, успокоилась, занялась собой. Вот и хорошо.

Пока дежурила Вера, Надя кормила малышку Любашу.

А как же дальше? Как быть? Надежда переживала очень.

Вера сменилась. Ей на смену пришла сухая суровая медсестра. Надя сунулась с предложением – а может покормить … но получила хороший втык.

Вот только юная Вера дома вся измучилась. Правильно ли она поступила? Не преступила ли все мыслимые медицинские законы? Не предала ли дело, которому решила посвятить себя? И самое главное – не навредила ли девочке?

Эти нервные переживания не дали даже отдохнуть после смены. Ей надо было с кем-то посоветоваться, и она отправилась к тетке – акушерке со стажем, довольно известной в городе, но в годы былые. А ныне – пенсионерке.

Рассказывала, винилась, плакала.

Ох, и досталось ей! По первое число. Тетка была резка, она орала с пеной у рта, выговаривала. А потом резко успокоилась и задумалась. У нее всегда так.

Вера боялась дернуться, ждала.

– Говоришь, внутриутробная смерть там была?

– Ага …

– Как фамилия? Ладно, ступай, спать ложись. Дай подумать.

Вечером к Надежде в палату вперевалку зашла пожилая полная тетка в белом халате. Уселась напротив. Что ли врач?

– Я все знаю. Вера рассказала, она племянница моя.

Надежда смотрела на тётку со страхом.

Вот сейчас все и оборвется. Вся ее связь с этой малышкой со сморщенным лобиком – с её девочкой.

А что придет на смену? А придет она – удушающая боль, а с ней старуха-смерть, которая так и звала к себе.

Сердце застыло, замерло и Надя схватилась за края кровати.

– Чего ты? Чего? Ну, ну, – тетка пересела на кровать, взяла за плечи, – Падать не соберись смотри. Я ж не пугать, я спросить пришла: удочерить девочку не думала? Или просто грудь спасаешь? Не поняла я … Карточку твою я посмотрела, замужем, второго ребенка теряешь. Не думала об удочерении? А?

Надежда медленно сейчас соображала. Повернулась к тетке, переспросила.

– Что?

– Что-что! Помочь с удочерением могу, но только при большом твоём желании. И мужа, конечно. При вашем желании. Хотите или нет?

– Мы?

– Ну, не мы же…, – тетка нервничала, – В общем, думайте. День даю. Завтра Вера дежурит, ей скажешь. Но завтра – крайний срок. Потом может поздно быть.

Тетка ушла также тяжело, вперевалку.

А Надя все думала, может ей показалось, что это была полная тетка в белом халате? Может это легкий ангел залетал …

«Саш, тут девочка есть. Её бросили. Возьмём?»

«Саш, спасибо тебе, нужно согласие подписать.»

«Саш, медсправка нужна твоя, это тоже – для удочерения.»

«Саш, виноград мне никак нельзя. Я – мать кормящая.»

Мне подбросили двух малышей и я воспитала их как своих. Как же это было

Стук в дверь раздался ровно в тот момент, когда я собиралась отправить в мусорку очередную порцию подгоревших блинчиков. Три часа ночи — не лучшее время для кулинарных экспериментов, но бессонница и рецепты видео — опасное сочетание.

— Если это снова Петрович со своей самогонкой, клянусь, я… — пробормотала я, вытирая руки о фартук с надписью «Лучший повар понедельника».

Стук повторился. На этот раз тише, словно человек за дверью передумал и решил уйти. Я выглянула в окно — темень хоть глаз выколи, только фонарь у калитки мерцает, как светлячок с похмелья.

Открыв дверь, я застыла. На пороге — плетеная корзина. «Только не это,» — пронеслось в голове, когда из корзины донеслось тихое хныканье.

Два младенца. Один спал, сжав крошечные кулачки, второй смотрел на меня глазами, полными слез. Рядом записка, почерк нервный, торопливый: «Пожалуйста, спасите их. Это единственное, что я могу сделать».

— Твою ж… — я осеклась, вспомнив про детей. — То есть, боже мой.

Руки дрожали, когда я заносила корзину в дом. Тридцать пять лет, одинокая женщина с котом, который даже мышей не ловит — и вдруг дети. Я всегда мечтала о них, но как-то более… традиционным способом.

— Так, спокойно, Анна, — сказала я себе, укладывая младенцев на диван. — Сейчас мы позвоним в полицию, и…

Телефон уже в руках, номер набран, но палец завис над кнопкой вызова. Перед глазами промелькнули кадры из новостей про детские дома, истории знакомых, которые работали в системе опеки. Нет, только не это.

Плачущий малыш снова подал голос. Я метнулась к холодильнику — литр молока. Сойдет. Интернет услужливо подсказал, как приготовить молочную смесь для новорожденных в домашних условиях.

— Ну-ну, тихо, маленький, — приговаривала я, пока кормила первого малыша. — Вот так, молодец.

Второй проснулся и тоже заплакал. Я металась между ними, как пингвин на роликах, пытаясь успокоить обоих одновременно.

Утро застало меня на кухне. Недоеденные блинчики превратились в подставки под детские бутылочки, а я сидела, обхватив голову руками, и смотрела на спящих младенцев.

— Что же мне с вами делать? — прошептала я.

Один из малышей улыбнулся во сне, и что-то внутри меня оборвалось. Или наоборот, срослось. Я посмотрела на телефон, потом на детей, снова на телефон. И решительно удалила набранный номер полиции.

— Ладно, детки, — сказала я, чувствуя, как губы расплываются в улыбке. — Кажется, у вас теперь есть мама. Немного бестолковая, но очень старательная.

В этот момент оба малыша проснулись и заплакали в унисон.

— И да, нам срочно нужно научиться менять подгузники, — вздохнула я, открывая интернет. — Потому что, кажется, у нас намечается очень интересное утро.

16 лет пролетели как один день. Хотя нет, вру — как одна бесконечная серия «Санты-Барбары», где каждый эпизод наполнен драмой, комедией и неожиданными поворотами сюжета.

— Тётя Анна, а почему у нас нет детских фотографий? — спросила как-то Кира за завтраком, ковыряя ложкой овсянку.

Я чуть не подавилась кофе. За 16 лет я научилась виртуозно врать про несуществующую сестру, придумала целую историю про трагическую автокатастрофу и даже всплакнула пару раз на родительских собраниях, рассказывая, как героически взяла на себя заботу о племянниках.

— Они… сгорели при пожаре, — выпалила я первое, что пришло в голову.

— Вместе с мамой и папой? — подключился к допросу Максим, оторвавшись от своего телефона.

— Нет, это был другой пожар, — я почувствовала, как начинаю запутываться в собственной лжи. — В фотоателье. Там были все пленки…

— В цифровую эпоху? — Кира подняла бровь. Вылитая я в молодости, только с большей дозой сарказма.

— Милая, ты доешь свою кашу? А то опоздаем в школу.

Работа на двух работах научила меня виртуозно менять тему. Утром — бухгалтер в строительной фирме, вечером — репетитор английского. Между этим — готовка, уборка, проверка домашних заданий и бесконечные родительские чаты, где мамочки соревновались, чей ребёнок гениальнее.

— Анна Сергеевна, — окликнула меня соседка Марья Петровна, когда я выгуливала нашего пса Баламута (подарок детям на седьмой день рождения, чтобы отвлечь от вопросов). — А правда, что ваша сестра была балериной?

— Художницей, — автоматически поправила я, мысленно проклиная свою память. Неделю назад я назвала её учительницей математики.

— А мне Клавдия с пятого дома сказала…

— Извините, Баламут что-то съел! — крикнула я и потащила совершенно здорового пса домой.

Вечером я сидела на кухне, проверяя тетради своих учеников и прислушиваясь к возне детей в соседней комнате. Они о чём-то шептались, и это никогда не предвещало ничего хорошего.

— Мам, — Максим появился в дверях как призрак, заставив меня подпрыгнуть. — То есть, тётя Анна…

Это «тётя» больно кольнуло сердце. Последние годы они всё чаще так меня называли, особенно когда злились.

— Мы с Кирой тут подумали… — он замялся. — А можно посмотреть старые альбомы? Ну, с мамой и папой?

— Конечно! — слишком быстро ответила я. — Только они на чердаке, надо поискать…

— Мы уже искали, — в кухню вошла Кира, скрестив руки на груди. — Там ничего нет.

Я застыла, чувствуя, как холодеет спина. На чердаке действительно были альбомы — мои старые фотографии, детские книжки, которые я покупала еще до их появления, мечтая о собственных детях. И та самая корзина с запиской, которую я не смогла выбросить.

— Дети, я…

— Не надо, — Кира подняла руку. — Просто скажи правду. Хоть раз.

В этот момент зазвонил телефон — очередная мамочка хотела обсудить успехи своего чада в английском. Я никогда еще не была так рада спаму с предложением установить пластиковые окна.

— Извините, это важный звонок, — пробормотала я, выскакивая из кухни.

Вечер закончился молчаливым ужином. Дети ушли в свои комнаты, а я осталась на кухне, разглядывая их детские рисунки на холодильнике. Вот семья человечков, нарисованная Кирой в первом классе — мама с огромной улыбкой и двое детей, держащихся за её руки. Вот супергерой от Максима — почему-то с моей причёской и в фартуке с надписью «Лучший повар понедельника».

Внезапно я услышала шорох на чердаке. Сердце остановилось. Нет, только не это. Только не сейчас.

Тихо поднявшись по лестнице, я увидела свет из чердачного люка. И услышала голос Максима:

— Смотри, что я нашёл…

В его руках была та самая записка, пожелтевшая от времени, но всё ещё хранящая тайну той ночи, которая изменила нашу жизнь навсегда.

Я застыла на последней ступеньке, не в силах двинуться. 16 лет лжи, придуманных историй и уклончивых ответов рассыпались как карточный домик. В горле пересохло, а в голове билась только одна мысль: «Я могу потерять их. Прямо сейчас».

— Мам? — голос Киры дрожал. — То есть… кто ты нам на самом деле?

История требовала развязки. И она наступила в пыльной темноте чердака, среди коробок с прошлым и неловкой тишины настоящего.

— Я… я не знаю, с чего начать, — мой голос звучал хрипло в пыльной тишине чердака.

Кира включила старую настольную лампу, и наши тени заплясали по стенам, как актёры в немом кино. Максим всё ещё держал записку, его пальцы слегка подрагивали.

— Может, с правды? — в голосе Киры звенела сталь. — Для разнообразия.

Я опустилась на старый сундук, чувствуя, как подгибаются колени. Столько лет я репетировала этот момент перед зеркалом, придумывала правильные слова, но сейчас все заготовленные речи испарились.

— Помните тот случай с Баламутом, когда он съел мои бумаги? — неожиданно для себя начала я.

— При чём тут… — начал Максим.

— Я тогда сказала, что это худшая ночь в моей жизни. Я соврала. Худшая и одновременно лучшая ночь была 16 лет назад, когда я пыталась научиться печь блинчики в три часа ночи.

И я рассказала им всё. Про стук в дверь, про корзину, про записку. Про свой страх и панику. Про то, как гуглила «как успокоить плачущего младенца». Про бессонные ночи и первые улыбки.

— Я должна была сообщить в полицию, — мой голос дрожал. — Но я посмотрела на вас и… не смогла.

— Ты украла нас, — тихо сказала Кира.

— Нет! То есть да. То есть… — я запнулась. — Я украла вас у системы, которая превратила бы вас в статистику. У детского дома, который мог разлучить вас. У всего того, чего вы не заслуживали.

Максим опустился на пол, прислонившись к старому комоду.

— А наши настоящие родители? — спросил он. — Ты даже не попыталась их найти?

— Попыталась, — я встала и подошла к картонной коробке в углу. — Вот.

В коробке были газетные вырезки, распечатки с форумов, письма в различные инстанции. Десять лет поисков, которые не дали результатов.

— Я искала. Господи, как я искала. Но… — я развела руками.

— И поэтому ты решила соврать? — Кира листала вырезки, её голос звучал глуше. — Придумать мёртвую маму-балерину-художницу-учительницу математики?

— Знаю, это было глупо, — я невесело усмехнулась. — Особенно путаться в её профессиях. Но я хотела… я хотела, чтобы у вас была история. Чтобы вы не чувствовали себя…

— Брошенными? — Максим поднял голову. В свете лампы я увидела слёзы в его глазах.

— Любимыми, — я опустилась рядом с ним. — Я хотела, чтобы вы чувствовали себя любимыми. Просто… делала это неправильно.

Повисла тишина, нарушаемая только шуршанием бумаг, которые перебирала Кира. Внезапно она достала фотографию.

— А это что?

Я взглянула на снимок и почувствовала, как к горлу подступает ком. Это было фото, сделанное в их первый день рождения. Я тогда купила два игрушечных торта, потому что настоящие им еще нельзя было. На фото я держала их на коленях, и мы все трое смеялись.

— Почему ты спрятала его? — спросил Максим.

— Потому что на нём нет вашей «настоящей» мамы. Только я.

Кира сжала фотографию так сильно, что я испугалась, что она её порвёт. Но вместо этого она вдруг разрыдалась.

— Ты странная, — всхлипывала она. — Такая странная…

— Знаю, милая.

— Нет, не знаешь! — она подняла на меня заплаканное лицо. — Ты реально думала, что нам нужна какая-то выдуманная мама-балерина? Когда у нас есть ты?

Я почувствовала, как Максим обнимает меня с другой стороны. Мы сидели там, на пыльном чердаке, обнявшись и плача, как герои какой-нибудь слезливой мелодрамы. Баламут, почуяв что-то неладное, приковылял на чердак и тоже попытался влезть в наши объятия.

— Я всё ещё хочу найти их, — сказала Кира через какое-то время. — Наших биологических родителей.

Я напряглась, но она продолжила:

— Не чтобы уйти к ним. Просто… чтобы знать. И может быть сказать спасибо.

— За что? — удивился Максим.

— За то, что оставили нас именно у этой двери, — Кира улыбнулась сквозь слёзы. — У самой безумной мамы на свете, которая учит английскому, печёт несъедобные блинчики и врёт хуже пятилетнего ребёнка.

Я рассмеялась, чувствуя, как с плеч падает груз 16 летней тяжести.

— Кстати о блинчиках, — Максим встал и потянулся. — Может, закажем пиццу?

— В три часа ночи?

— Ну, у нас вроде как семейная традиция — делать глупости в три часа ночи, — он подмигнул.

Мы спустились на кухню, и я достала потрёпанный альбом.

— Что это? — спросила Кира.

— Наш новый семейный альбом, — я открыла его на первой странице и вложила ту самую фотографию с первого дня рождения. — Думаю, пора начать нашу настоящую историю.

На следующей странице я приклеила записку, с которой всё началось. А под ней написала: «Спасибо за лучший подарок в моей жизни. И простите за все подгоревшие блинчики».

Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет приятно!

Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.