В 1975 году я девочку нашла у железной дороге, воспитала и обучила всему, а теперь она мне дом купила
— Опять на переезде застряли, — вздохнула Клавдия Петровна, поправляя шерстяной платок. — Как думаешь, Анют, может, повезёт, и золотой слиток на рельсах найдём?
— Да какой там слиток, — усмехнулась я, — тут разве что замёрзшую ворону встретишь.
Ноябрьский ветер пробирал до костей. Я возвращалась с вечерней смены на вокзале, где работала кассиром уже который год. Небо висело так низко, что, казалось, вот-вот упадёт на голову. Фонари вдоль железной дороги светили через один, превращая путь домой в какой-то странный танец из света и тени.
После смерти Николая — три года прошло, а до сих пор больно вспоминать — я частенько задерживалась на работе. Дома встречала только тишина да радиоточка на кухне. Иногда писала письма подруге Тамаре в Новосибирск, но она отвечала редко — у неё трое детей, какие уж тут письма.
В тот вечер я решила срезать путь через запасные пути. Ноги уже гудели от усталости, когда я услышала какой-то звук. Сначала подумала — показалось. Но звук повторился — тихий, похожий на писк котёнка.
— Кис-кис, — позвала я, всматриваясь в темноту между шпалами.
Звук стал отчётливее. Это явно был плач, детский плач.
Сердце ёкнуло. Я заспешила на звук, спотыкаясь о камни и промёрзшую землю. За грудой старых шпал, свернувшись калачиком, лежала она. В тусклом свете фонаря я разглядела детское лицо — грязное, заплаканное, с огромными испуганными глазами.
— Господи, — выдохнула я, опускаясь на колени. — Ты как тут оказалась?
Девочка — это была девочка лет пяти — только сильнее сжалась и затихла.
— Замёрзла совсем, — я коснулась её щеки. Холодная как лёд. — Пойдём со мной, дома чаю попьём с малиновым вареньем.
Она не сопротивлялась, когда я взяла её на руки. Такая лёгкая, будто пушинка.
— А я Анна Васильевна, — говорила я, пока несла её домой. — Живу тут недалеко. У меня кот есть, Василий. Правда, он вредный — всё норовит в тапки нагадить, когда забываю его вовремя покормить.
Девочка молчала, но я чувствовала, как она постепенно расслабляется, прижимаясь к моему плечу.
Дома первым делом растопила печь. Пока грелась вода, накормила девочку горячим супом. Она ела жадно, но аккуратно, часто поглядывая на меня исподлобья.
— Ты не бойся, — улыбнулась я. — Никто тебя не обидит.
После ванны, переодетая в мою старую ночную рубашку (пришлось подвернуть рукава раз десять), она наконец заговорила:
— А вы правда меня не прогоните?
— Правда, — ответила я, расчёсывая её спутанные волосы. — А ты мне расскажешь, как тебя зовут?
— Лена, — прошептала она. — Леночка.
В милиции на следующий день только руками развели. Никаких заявлений о пропаже ребёнка не поступало. Участковый, молодой совсем парнишка, сочувственно вздохнул:
— Придётся в детдом определять. Сами понимаете, процедура такая…
— Нет, — твёрдо сказала я. — Не придётся.
— Анна Васильевна, — он замялся, — но вы же одна живёте…
— И что? Справлюсь. Не маленькая уже.
Вечером того же дня Леночка, сидя на кухне с чашкой молока, вдруг спросила:
— А почему у вас дети не родились?
Я чуть не выронила половник:
— А кто сказал, что не родились?
— Фотографий нигде нет, — пожала она плечами.
— Умная какая, — хмыкнула я. — Видать, не судьба была. Зато теперь ты есть.
Она улыбнулась — впервые за эти дни — и я поняла: никому её не отдам. Будь что будет.
— Мам, а почему на фотографии у тебя такое платье странное? — Леночка держала старый снимок, где я была в своём лучшем крепдешиновом.
— Это не странное, а модное было. Целый год в очереди на запись стояла, чтобы отрез купить.
Оформление опекунства затянулось на три месяца. Бумажная волокита, бесконечные кабинеты, косые взгляды чиновников. «Вы понимаете, что это ответственность? А если объявятся родители? А на какие средства содержать собираетесь?»
Я только плечами пожимала: «Справимся как-нибудь». А сама по ночам считала копейки, прикидывала, как растянуть зарплату на двоих. Старые занавески перешила Леночке на платье, из своего пальто ей курточку скроила.
Соседки шушукались за спиной: «И зачем ей это надо? Своих детей нет, так чужого взяла. А вдруг дурная наследственность?»
Особенно усердствовала Нина Степановна с первого этажа. Каждый раз, встречая нас у подъезда, картинно вздыхала и закатывала глаза: «Ох, Анна, намучаешься ты с ней…»
Леночка однажды не выдержала:
— А вы, тётя Нина, завидуете просто. У вас вон сын взрослый, а даже не навещает.
Я еле сдержала смех, глядя на вытянувшееся лицо соседки. Дома, конечно, отчитала за дерзость, но в душе гордилась — характер появляется у девочки
Постепенно жизнь наладилась. Леночка пошла в первый класс, я устроилась по совместительству уборщицей в школе — чтобы быть поближе к ней. Учителя нахвалиться не могли: способная, схватывает на лету.
Вечерами мы часто сидели за старым обеденным столом — я проверяла тетрадки, она делала уроки. Иногда она вдруг поднимала голову от задачника:
— Мам, а правда, что раньше все буквы по-другому писали?
— Кто это тебе сказал?
— Мальчик один в классе. Говорит, его бабушка ещё с ятями писала.
— А ты что ответила?
— Сказала, что сейчас главное не яти, а чтобы без ошибок.
В редкие выходные мы устраивали праздники. Пекли пироги, варили варенье, а зимой лепили пельмени. Леночка обожала этот процесс, хотя больше мукой пачкалась, чем лепила. Пельмени почти без мяса были, но хоть какие-то.
— Мам, смотри, этот пельмень на директора нашей школы похож! — хохотала она, показывая криво слепленный комочек.
— Ну-ка, дай сюда этого директора, а то ещё в суп попадёт, неудобно получится.
Были, конечно, и трудности. В шестом классе Леночка связалась с компанией старшеклассников. Начала прогуливать уроки, грубить. Я ночами не спала, всё думала — где ошиблась, что упустила?
Кульминацией стал побег из дома. Записка на столе: «Не ищи меня, я всё равно тебе не родная». Я метнулась на вокзал — сердцем чувствовала, что она там. И точно: сидит на той самой скамейке, где когда-то мы впервые встретились. Замёрзшая, зарёванная.
— Ну и куда собралась? — спросила я, присаживаясь рядом.
— Не знаю… — шмыгнула она носом. — Просто… все говорят, что ты мне не настоящая мать.
— А что такое «настоящая»? Та, которая бросила тебя на морозе?
— Прости… — она уткнулась мне в плечо. — Я больше так не буду.
Дома, за чаем с малиновым вареньем (всё тем же, что и в первый вечер), она вдруг спросила:
— А ты никогда не жалела, что меня взяла?
— А ты никогда не жалела, что со мной осталась?
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Время летело незаметно. Леночка росла, менялась. Из угловатого подростка превратилась в красивую девушку. После школы решила поступать в медицинский — сказала, хочет помогать людям. Я только радовалась: значит, не зря все эти годы учила её доброте.
Помню, как она пришла домой после выпускного — счастливая, с медалью на груди. Села рядом со мной на диван:
— Знаешь, мам, я всё думаю… Вот говорят, случайностей не бывает. Может, это судьба была — что ты тогда именно по той дороге пошла?
— Может, и судьба, — улыбнулась я. — Только я так скажу: судьба судьбой, а выбор всегда за нами остаётся.
В тот вечер она впервые рассказала мне о своём прошлом. О пьющей матери, о побоях, о том, как та привела очередного ухажёра и тот… Леночка не договорила, но я всё поняла. В тот день она убежала из дома и больше не вернулась.
— Я долго боялась, что ты тоже такой окажешься, — призналась она. — А потом поняла: настоящая любовь — она не в крови дело, а в сердце.
Когда пришло время уезжать в институт, мы обе плакали. Я собрала ей всё, что смогла: старенький чемодан, немного денег, банку варенья…
— Мам, ну хватит меня опекать, я же не маленькая уже!
— Для меня всегда маленькой останешься.
А потом были письма, редкие звонки с переговорного пункта, короткие приезды на каникулы. Леночка училась отлично, подрабатывала санитаркой в больнице. Я гордилась ею и всё чаще ловила себя на мысли: как же хорошо, что тогда, в семьдесят пятом, я не прошла мимо.
Стыдно признаться, но был момент, когда я почти сдалась. В первый год, когда деньги совсем закончились, а зарплаты не хватало даже на еду. Я уже собралась идти в органы опеки… И тут соседка сверху, Мария Ивановна, принесла целый пакет детской одежды — её внучка выросла.
— Держись, Анюта, — сказала она тогда. — Бог не просто так тебе девочку послал.
И я держалась. Научилась штопать, перешивать, выкраивать из ничего. Освоила какие-то немыслимые рецепты из минимума продуктов. Леночка никогда не жаловалась, даже когда приходилось носить перешитые вещи или есть суп на картошке три дня подряд.
Помню, сидели мы как-то с Леночкой на кухне после её первой практики в больнице. Она, уставшая, но довольная, грела руки о чашку с чаем:
· Знаешь, мам, я тут думала… Вот все жалуются на советское детство — то не было, это не могли достать. А я помню только, как мы с тобой пельмени лепили под «Театр у микрофона», как ты мне косички заплетала и сказки рассказывала. Даже старое платье из твоей юбки было любимым — ты ещё кружева по подолу пустила…
На выпускной в медицинском собралась вся наша вокзальная семья. Клавдия Петровна нарядилась в свой лучший костюм, который берегла для особых случаев, Зина-кассир притащила огромный букет пионов с дачи. Даже Нина Степановна приковыляла — она к тому времени уже тяжело ходила.
Когда Леночка поднялась на сцену за красным дипломом, я краем глаза заметила, как наши украдкой промокают глаза платочками. А ведь помню, как судачили когда-то…
— Анют, — Нина Степановна тронула меня за локоть, — прости меня, дуру старую. Помнишь, как я тебе всё мозги проедала — зачем, да почему? А ты вон какую дочку вырастила — врача! Не намучилась ты с ней, как я пророчила, а счастье своё нашла.
Я смотрела, как моя девочка, теперь уже доктор Елена Анатольевна, принимает поздравления от преподавателей, и думала: каждая морщинка на моём лице, каждая бессонная ночь у её кровати, каждая штопка на старом пальто — всё было не зря. Господи, как же не зря…
А Леночка… она выросла настоящим доктором. «От бога», — говорили коллеги. Но для меня она всегда оставалась той маленькой девочкой с железной дороги, которая однажды изменила всю мою жизнь.
А потом она мне дом подарила! Спустя лет множество. Пусть сама расскажет.
Я давно планировала этот сюрприз для мамы моей. Копила, работала на двух работах, бралась за ночные дежурства, удачно вкладывала денюжки.. Дом выбирала тщательно — одноэтажный, чтобы маме не пришлось по лестницам ходить, с большим садом, где можно выращивать её любимые пионы.
Когда я приехала за ней в тот мартовский день, она суетилась на кухне, пекла свои фирменные пирожки:
— Леночка, что же не предупредила! Я бы прибралась…
— Мам, брось ты эту уборку. Поехали, дело есть.
— Какое ещё дело? — она вытерла руки о фартук. — У меня тесто подходит…
— Тесто подождёт.
Всю дорогу она пыталась выведать, куда мы едем. Я отшучивалась, хотя сердце колотилось от волнения. Когда свернули на просёлочную дорогу, мама насторожилась:
— Лен, ты меня не в больницу какую везёшь? Я же здорова!
— Лучше, — подмигнула я.
У ворот нового дома она замерла. Просторная веранда, светлые окна, яблони в саду…
— Красиво живут люди, — вздохнула она.
— Теперь ты тут будешь жить.
Она не поверила сначала. Потом расплакалась. Ходила по комнатам, трогала стены, словно проверяя — не сон ли.
— Доченька, да как же… Это ж таких денег стоит…
— А ты думаешь, зачем я столько лет в частной клинике пахала? Чтобы ты на старости лет в этой хрущёвке мёрзла?
В старой квартире мы провели ещё неделю, собирая вещи. Каждая мелочь хранила воспоминания. Вот потёртая скатерть, на которой я училась писать буквы. Вот чашка с отбитой ручкой — я разбила её в первый день, когда руки тряслись от страха. Мама тогда не ругалась, просто склеила и сказала: «Теперь она особенная».
Соседи помогали с переездом. Даже Нина Степановна притащила свой знаменитый «наполеон»:
— Не забывай нас навещать, Васильевна. Кто ж мне теперь будет про новости рассказывать?
На новом месте мама расцвела. Завела огород, развела цветы. По утрам сидит в беседке, пьёт чай и смотрит на восход. Говорит, никогда так хорошо не спала — тихо, птички поют.
Только иногда замечаю, как она украдкой вытирает слёзы, глядя на старые фотографии. Особенно на ту, где мы с ней у ёлки — мне лет шесть, в платье из перешитой шторы, счастливая такая.
— Знаешь, — сказала она однажды вечером, когда мы сидели на веранде, — я ведь тогда чуть не прошла мимо. Темно было, страшно… А потом думаю — а вдруг там человеку помощь нужна?
— И как оно вышло-то, а? — я взяла её за руку. — Ты меня спасла, а я теперь тебя спасаю.
— Глупая, — она погладила меня по голове, как в детстве. — Ты меня уже давно спасла. От одиночества, от пустоты… Я ведь после смерти мужа совсем потерялась. А ты появилась — и смысл вернулся.
Недавно я взяла отпуск на работе, перевезла свой кабинет в пристройку к маминому дому. Буду принимать пациентов здесь — всё равно полгорода ко мне ездит. А главное — смогу быть рядом с ней.
Вечерами мы по-прежнему пьём чай с малиновым вареньем. Только теперь не в тесной кухне, а на просторной веранде. Мама завела новую традицию — печь пироги для детского дома неподалёку.
— Вдруг, — говорит, — там тоже чья-то судьба ждёт?
А я смотрю на неё и думаю: какое же это счастье — иметь возможность отблагодарить человека, который подарил тебе жизнь. Не ту, первую, биологическую, а настоящую — полную любви, заботы и тепла.
И пусть говорят, что чудес не бывает. Я-то знаю: главное чудо случилось в тот холодный ноябрьский вечер 1975 года, когда одинокая женщина не прошла мимо замёрзшего ребёнка на железной дороге. Всё остальное — просто благодарность за это чудо.
Теперь я каждый вечер захожу в мамину комнату, поправляю одеяло и целую её в щёку — совсем как она делала, когда я была маленькой. И каждый раз она шепчет:
— Спасибо, доченька.
— Это тебе спасибо, мама. За всё.
— Ты представляешь, мам, Машка моя до сих пор тот старый стетоскоп таскает. Говорит, он счастливый, — Лена поправила подушку за спиной матери.
— Конечно счастливый, — улыбнулась Анна Васильевна. — Ты с ним первого пациента выслушала. Как сейчас помню — соседского Витьку, когда он с температурой свалился.
Последние пять лет пролетели как один день. После переезда в новый дом жизнь изменилась до неузнаваемости. Анна Васильевна, всю жизнь прожившая в старой хрущёвке, поначалу терялась в просторных комнатах. Каждое утро просыпалась с мыслью, что это сон — теплые полы, большие окна, сад за домом.
Особенно её поражала тишина. В старой квартире вечно что-то гудело, скрипело, за стеной ругались соседи. А здесь — только птицы поют да ветер шумит в яблоневых ветках.
Лена, теперь заведующая отделением в частной клинике, перевезла свой кабинет в пристройку к дому. «Чтобы за тобой присматривать,» — говорила она. Но Анна Васильевна знала — дочь просто не хочет оставлять её одну. Как она сама когда-то не смогла пройти мимо замерзающего ребенка.
Внучка Маша, копия Леночки в молодости, училась на третьем курсе медицинского. Приезжала каждые выходные, притаскивала учебники, анатомические атласы. Раскладывала всё это богатство на веранде:
— Бабуль, а давай я тебе про нервную систему расскажу?
— Давай, — соглашалась Анна Васильевна, хотя в медицинских терминах понимала не больше чем в китайской грамоте.
Однажды Маша притащила старый фотоальбом. На пожелтевших снимках — Леночка в школьной форме, первый день в институте, выпускной…
— Мам, а помнишь, как ты меня нашла? — вдруг спросила Лена, присаживаясь рядом.
— Такое разве забудешь? — Анна Васильевна погладила фотографию. — Ноябрь, холодрыга страшная. Иду с работы, слышу — плачет кто-то…
Маша слушала, открыв рот. Она знала эту историю с детства, но каждый раз просила рассказать заново.
— Представляешь, — говорила Лена дочери, — если бы бабушка тогда прошла мимо, не было бы ни тебя, ни нашей семьи…
— А я бы прошла? — вдруг спросила Маша.
— Не знаю, солнышко, — улыбнулась Анна Васильевна. — Это каждый сам для себя решает.
В тот вечер, проводив внучку, Анна Васильевна долго сидела на веранде. Смотрела на звёзды, вспоминала свою жизнь. Вспоминала, как боялась брать ответственность за чужого ребенка, как считала копейки, перешивала старые платья… Всё это казалось таким далеким — и таким важным.
А на следующее утро Лена объявила, что записала маму в «серебряные» волонтёры при детском доме.
— Ты же такие пироги печёшь! Научишь детишек…
— Да куда мне, в моём-то возрасте…
— Мам, тебе семьдесят пять — не двести. Давай, тряхнём стариной!
И закрутилось. Каждую среду Лена возила мать в детский дом. Там уже знали — если приехала «пирожковая бабушка», значит будет праздник. Дети облепляли со всех сторон, тянули руки: «А можно я тесто помешаю?», «А я начинку положу!».
Иногда, глядя на этих ребят, Анна Васильевна видела в них свою маленькую Леночку. Такие же настороженные поначалу глаза, такая же жажда любви и тепла…
Лене всё сложнее было совмещать работу в клинике с заботой о матери. Пациентов прибавилось — слава о враче, который не только лечит, но и душу вкладывает, разлетелась по всему городу. А тут ещё Маша со своими проблемами…
— Мам, ты представляешь, она бросить мед хочет! — жаловалась Лена матери после очередного разговора с дочерью. — Говорит, в психологи пойдёт.
— А что такого-то? — Анна Васильевна спокойно помешивала тесто для очередной партии пирожков. — Тоже людям помогать будет.
— Да как ты не понимаешь! Я столько сил вложила…
— А я в тебя сколько вложила? — прервала её мать. — И что, разве зря?
Лена осеклась. Вспомнила, как сама когда-то боялась признаться матери, что хочет в медицинский. Думала — расстроится, денег-то у них всегда в обрез было.
А вечером на семейном совете Маша объявила:
— Я решила. Буду учиться на детского психолога и работать в том же детдоме, где бабушка пироги печёт.
— Господи, внучка, да у меня там половина детей твои пациенты будут, — рассмеялась Анна Васильевна.
— Вот и хорошо! — подхватила Маша. — Будем семейным подрядом души лечить. Ты — пирогами, я — разговорами, мама — таблетками.
Лена только головой покачала. Всё-таки яблоко от яблони… Сама когда-то также рвалась помогать людям, не думая о деньгах и карьере.
В детском доме к тому времени Анна Васильевна стала своим человеком. Дети называли её бабой Аней, делились секретами, показывали дневники. Особенно привязалась к ней одна девочка, Соня — молчаливая, с грустными глазами.
— Знаешь, — сказала как-то Анна Васильевна дочери, — когда я на неё смотрю, тебя маленькую вспоминаю.
— Мам, даже не думай! — всполошилась Лена. — Тебе уже не двадцать лет…
— А тебе не пять, — парировала мать. — Но разве это помешало нам стать семьёй?
Вскоре Соня начала приходить к ним домой — сначала на выходные, потом всё чаще. Помогала Анне Васильевне с пирогами, слушала истории про «старые времена», таскала из сада яблоки. Как-то раз призналась:
— Баб Ань, а можно я буду называть вас бабушкой своей?
— Можно, родная, — Анна Васильевна украдкой вытерла слезу.
И снова закрутилась жизнь — теперь уже на четверых. Лена ворчала для порядка, но потихоньку готовила документы на опеку. Анна Васильевна светилась от счастья — словно годы долой. А Маша с Соней целыми днями шушукались о чём-то своём, девичьем.
Соседка как-то заглянула на огонёк, удивилась:
— Васильевна, ты чего молодеешь? Влюбилась что ли на старости лет?
— Влюбилась, — согласилась та. — В жизнь влюбилась. Вон она какая — только думаешь, всё уже было, а она тебе новый поворот подкидывает.
В тот вечер, когда все уже разошлись по комнатам, Лена присела к матери:
— Знаешь, мам… Я тут подумала. Может, это и есть наше призвание — подбирать души, которым тепла не хватает?
— Может, — улыбнулась Анна Васильевна. — Только ты это… не говори так. Мы их не подбираем. Это они нас находят.
Осень выдалась тёплой. В саду ещё цвели последние астры, которые Соня посадила весной. Анна Васильевна любила сидеть на веранде, наблюдая, как опадают листья с яблонь. Рядом обычно устраивалась Машина собака — здоровенный дворняга Фунтик, подобранный внучкой возле больницы.
— Ба, а помнишь, как ты меня первый раз пирожками кормила? — Соня присела рядом, положила голову на плечо старушки.
— Конечно помню. Ты ещё спросила — а завтра тоже можно прийти?
— И осталась на всю жизнь, — девочка хихикнула. — Слушай, а правда, что тётя Лена тоже…
— Правда, — кивнула Анна Васильевна. — Только она у железной дороги была, а ты — в детском доме. Но суть та же — встретились и поняли: родные. И теперь я твоя бабушка, сестра у тебя есть, мама.
Вечером собрались все вместе — Лена приехала с дежурства, Маша притащила какие-то конспекты, даже Фунтик крутился под ногами, выпрашивая вкусняшки. Соня помогала накрывать на стол:
— Мам, а можно я на выходных с Катькой в кино?
Лена замерла, услышав это «мам». За два года так и не привыкла.
— Знаете что я думаю? — вдруг сказала Маша, откладывая учебник. — Мы все друг друга спасли. Бабушка спасла маму, мама — меня от вечных сомнений, я — Фунтика от улицы, а Соня… Соня спасла нас всех от скуки!
— Балаболка ты, — проворчала Анна Васильевна, но глаза её улыбались.
Потом пили чай с яблочным пирогом. Соня показывала пятёрку по физике, Маша делилась впечатлениями о практике в детском доме, Лена рассказывала про сложный случай на работе. Фунтик положил голову на колени Анны Васильевны, блаженно прикрыв глаза.
— А помнишь, мам, как ты боялась в новый дом переезжать? — спросила вдруг Лена.
— Ещё бы! Думала — куда мне, старой, привыкать. А теперь смотри — места всем хватает.
— И любви хватает, — добавила Соня.
— И пирожков! — подхватила Маша.
— И забот, — проворчала Лена, но тут же улыбнулась.
Вечером, когда все разошлись, Анна Васильевна достала старый альбом. Вот она молодая, только-только нашла Леночку. Вот Лена с маленькой Машей. А вот и новые фотографии — Соня с Фунтиком, все вместе в саду, первый Сонин день рождения в новой семье…
— Мам, ты чего не спишь? — Лена зашла в комнату.
— Да вот, думаю… Помнишь, ты спрашивала, не жалею ли я, что тебя тогда взяла?
— Помню. Ты ещё ответила вопросом на вопрос.
— Иначе не было бы ничего этого. Ни тебя-врача, ни Маши с её психологией, ни Сони…
— Ни Фунтика, — рассмеялась Лена.
— И его тоже. Знаешь, дочка, я поняла: семья — она как река. Вроде начинается с маленького ручейка, а потом вбирает в себя новые потоки и становится только сильнее.
Лена обняла мать:
— Ты у меня философ. Пойдём спать, завтра рано вставать. У Сони родительское собрание, у Маши зачёт, у меня операция…
— А у меня пироги, — подхватила Анна Васильевна. — Дети в детском доме ждут.
Засыпая, она подумала: вот оно, счастье. Не в богатстве, не в почёте. А в том, что даже в восемьдесят лет можно быть кому-то нужной. И в том, что любовь, которую ты однажды подарила, возвращается сторицей — через годы, через поколения. Главное — не пройти мимо.
Время для прощения
Ну как же… Маргарита Петровна… Натка знала её очень хорошо, до дрожи, до темноты в глазах…
— Наташа? Какими судьбами? — осведомилась между тем женщина, поправила воротничок своего бархатного платья, кивнула, мол, проходи, раз уж пришла.
— Мам, что значит «какими судьбами»?! — удивлённо обернулся Михаил. — Папа–то когда придёт?
— Не знаю. Собрание у них на работе, задержится. А зачем он тебе? — Рита отвела назад плечи, выпрямила спину. Да, Натка её такой и запомнила – прямой, как доска, и жёсткой, как наждачка. Неужели у такой женщины может быть ТАКОЙ сын – мягкий, покладистый, ласковый, веселый?..
— Ну ладно, тогда, может, чайку попьём? Наташ, где наш торт? Мам, мы торт купили, твой любимый, слоёный, с клубникой, — улыбнулся Миша. — Я пойду, что ли, чайник поставлю?
— Иди, сынок. Я подойду скоро, помогу. Только покажу Наташе, где можно посидеть, отдохнуть, — кивнула сыну Рита. — Идёмте, вот сюда! Как видите, квартира у нас большая, просторная, три комнаты…
Мать говорила как–то язвительно, чопорно, так, что Миша даже обернулся, нахмурился. Квартира досталась матери от бабушки, переехали сюда не так давно, года четыре назад, так что тут хвалиться? Сейчас трёшкой никого не удивишь!
— Да, очень красиво… — даже не поднимая глаз, кивала Наташа.
— Именно красиво, вы так хорошо сказали! — взяв девушку под локоток и удостоверившись, что сын уже на кухне, Рита впихнула девушку в гостиную и, закрыв стеклянные двери, обернулась, смерила Натку взглядом, покачала головой.— Ну и что ты тут забыла? Как ты вообще опять оказалась на моём пути?! Нееет, ну тесен мир, прямо как насмешка какая–то!
— Я не знала, что Миша — ваш сын, мы никогда не обсуждали своих родителей… — пролепетала гостья.
Со стен на Наталью смотрели лица таких же строгих, как хозяйка, людей. Портреты, выполненные маслом и поблёскивающие лаком, уже потемнели, резные, золоченые рамки кое–где потрескались, но это скорее усиливало впечатление монументальности и величавости интерьера – всё старинное, помпезное, не репродукции какие–нибудь, а настоящие картины. Наташа ещё больше вжала голову в плечи.
— Сядь! — велела Маргарита Петровна, кивнула на кресло с кривыми, подбоченившимися ножками в виде львиных лап и накидкой с золотистой бахромой. — Сядь, я сказала!
Гостья послушно села.
— Итак, я не буду ходить вокруг да около, Тимофеева. Тогда я пожалела тебя, хотя могла бы довести дело до конца, твоим родителям бы не поздоровилось, а ты бы не хлопала глазами передо мной, а коротала время в колонии. Но я тогда смилостивилась, я…
— Мам! Там у тебя тесто из кастрюли прёт! Что делать? Чай заваривается, если что! — сунул в дверной проём голову Миша. — Нат, поможешь?
Маргарита вскочила, всплеснув руками, потом, увидев, как улыбнулась краешком губ Наташа, снова сделалась жёстким арматурным прутом.
— Кулич, Миша. Это тесто для кулича. Возьми деревянную лопатку, опусти тесто, но только осторожно.
— Ма, я не умею, Натка, иди, ты ж у нас будущая хозяйка! Ой, мам, а какие она пироги печёт, мммм! И начинки разные, и…
— Иди, Миша. Нам с твой девушкой надо поговорить. Сам справишься. Ну!
Михаил нахмурился.
— Наташ, всё хорошо? А ну–ка я тут постою, тоже поучаствую в разговоре. Что за тайны у вас от меня? Мам, Наталья моя невеста.
— Что? Миш, ну это ерунда какая–то, — усмехнулась Рита. — Ты это сгоряча, наверное, мы с тобой потом поговорим.
— Нет, мы всё уже обдумали. Итак, — усевшись на подлокотник Наташиного кресла, сложил руки на груди парень. — Что у нас стряслось?
Наташа, испуганно посмотрев на стоящую перед ней женщину, помотала головой, одними губами прошептав, чтобы та ничего не рассказывала. Михаил выжидательно смотрел на мать.
— Ну хорошо. Не стоит, конечно, портить настроение перед таким светлым праздником, Пасха всё–таки, но уж раз так вышло… Кулич теперь не удастся, ведь его надо печь с хорошим настроением… Ох… С Наташей, сынок, мы знакомы давно. Я когда–то преподавала в школе, ты, наверное, помнишь, ездила в Зеленоград. Это был мой добрый жест, попросили подтянуть класс, я согласилась… Ну, все дети–то хорошие, а вот она… — Маргарита Петровна кивнула на Наташу, — она, Миша, была в классе воровкой. У ребят пропадали вещи, долго не могли выяснить, кто это делает, а потом…
— Хватит! — вскочила, было, Наташа, но Рита только презрительно скривилась.
— Нет, зачем же «хватит»? Между будущими супругами не должно быть тайн, правда, Миша? Или я не права?
Михаил пожал плечами. Он сидел напряжённый, хмурился. Наташа знала это его выражение лица – внешне спокойное, а внутри всё клокочет… Он уже ненавидит её, уже готов выгнать, наверное…
— Итак, пропадали в–основном телефоны. Никто ничего не мог понять, а потом я случайно увидела, как твоя Наташа лезет в мою сумку своими грязными, в гуаши, руками, копается там и, воровато оглядевшись, суёт мой сотовый к себе в карман. Она меня не заметила, а я потом, уже не дожидаясь директора, которая уехала по делам, собрала все классы параллели на «линейку», вызвала Наталью и рассказал всем, что она сделала…
… — Ребята, мне неприятно об этом говорить, вообще думать о таком неприятно, но среди нас есть вор. И он хочет, чтобы вы считали его своим другом, улыбается вам каждый день, а потом лезет в ваши сумки и тащит оттуда всё, что плохо лежит. Тимофеева, выйди вперед, встань перед всеми и скажи, что ты сделала сегодня на перемене. Ну!
Из плотного ряда школьников вышла низенькая, сутулая девочка. Она, глядя в пол, мелкими шажками подошла к учительнице. Наташка слышала, как шепчутся её подружки, как возмущенно обсуждают её стоящие кучкой учителя. Провалиться бы сквозь землю, но и там, кажется, эта прямая, как жердь, строгая женщина, Маргарита Петровна, её найдёт…
— Итак, Тимофеева, я хочу, чтобы ты сама сказала, что сделала, — громко потребовала педагог. — Мы все имеем право знать, кто рядом с нами!
— Не надо, пожалуйста! — Наташка уже плакала навзрыд, размазывая по щекам слёзы. — Ну прошу вас…
— Говори!
Маргарита Петровна не терпела воровства, она была правильной, порядочной женщиной, росла в правильной семье, где любые огрехи строго наказывались. В своей семье она немного размякла, потому что муж, Николай, не позволял слишком строго обращаться с сыном. Но властная, склонная к доминированию натура требовала удовлетворения, а тут такой случай…
— Я украла ваш телефон… — тихо, шевеля одними губами, сказала Наташа.
— Громче, пожалуйста! — не унималась Маргарита.
Наталья, вдруг стиснув кулаки, закричала на весь актовый зал:
— Я украла ваш телефон! Украла!
Потом, рыдая, бросилась вон, сбежала вниз по лестнице и, не заметив завхоза, дядю Игоря, со всего маху врезалась в него.
— Ой, что такое?! Натуська, что случилось? Зарёванная, несчастная, дрожишь вся! Стряслось недоброе? — старенький, седой мужчина, стянув с рук полотняные рукавицы, в которых только что передвигал сломанные парты, снесенные в подвал, обхватил Наташу руками, прижал к себе, как цыплёнка, чувствуя, как дрожит под кофточкой её тело, вздрагивают плечи, мелко–мелко стучат друг о друга зубы. — А ну–ка пойдём! У меня как раз чай свеженький, с мёдом–то, оно как хорошо! Мёд липовый, сладкий, как янтарь на ложечке горит, как слеза еловая. Конфетки есть. Ты любишь конфеты? Все дети любят… Ну, Натка, не дам тебя в обиду!
Через пять минут Наташа уже сидела у дяди Игоря в каморке, глотала слёзы вперемешку с чаем, дула, обжигалась, слизывала с ложки казавшийся ей приторно–сладким мёд и молчала. Завхоз отвернулся, будто ища что–то на полках стеллажа, давая девочке время прийти в себя.
— Она заставила меня перед всеми сказать, — вдруг тихо прошептала Наташа. — Перед всеми ребятами! Они меня теперь ненавидят! Как я жить буду, дядя Игорь?! Уууу!
Натка снова разрыдалась, уронила чашку. Чай разлился по полу. Девочка кинулась вытирать лужицу, испуганно глядя на старика.
— Я сейчас, я уберу, я…
Игорь Андреевич протянул руку, чтобы взять из угла тряпку, Натка метнулась в сторону, села на корточки, закрыла голову руками.
— Ты что, девочка?! Да уберем сейчас! Ну, чего ж ты! Вот, давай, аккуратненько, вот так…
Игорь сам наклонился, всё убрал, потом, сжав кулаки, выпрямился.
— Бьют тебя дома, так? — прошептал он.
Наташа кивнула.
— Только не говорите никому! Пожалуйста! Папа маму бьёт и меня. Брата только не трогает, тот ему однажды сдачи дал так, что папка отлетел к стенке. Я не виновата, слышите! Я не хочу воровать, но он говорит, что тогда не даст нам еды, а мама беременна, ей кушать надо. Я приношу телефон, отец продает его и даёт матери деньги. Я не воровка, я…
Игорь Андреевич, задохнувшись, осел на стул, жестом попросил Наташу налить ему воды, мелкими глотками выпил всю чашку, потом, притянув к себе Натку, что вполне могла бы быть его внучкой, если бы был жив сын, прошептал:
— Не воровка, детка. Не воровка… Ты знаешь, какой праздник скоро?
— Пасха, — тихо сказала девочка.
— Правильно. Ты приходи к нам с бабкой, она затеяла вечером яички красить, поможешь нам?
— Нет, папа не разрешает мне вечером гулять, — покачала головой Наташа.
— Разрешит, я договорюсь. Скажи, где вы живёте?
Наталья назвала адрес.
— Вы только не ругайте его, не говорите ничего про телефоны… Про всё это… — Ната тревожно подняла глаза на старика.
— Ну, там разберемся! — ответил он…
Маргарита Петровна напрасно искала по школе ученицу, Наташа так и не вернулась на уроки. Её курточки не было в раздевалке, а портфель так и остался лежать в классе. Ребята, её одноклассники, шушукались, пинали ногами Наткин портфель. Там, в кармашке, лежало шоколадное яичко, которое она хотела подарить своей подружке, Саше. Но и подарок теперь весь искрошился, и Сашка, узнав, с кем, оказывается, дружила, его бы уже не приняла…
— Маргарита Петровна! — окликнула идущую по коридору женщину учитель музыки, Олечка, молоденькая, только после училища девочка. — Зачем вы так? Публичная выволочка, перед всеми ребятами… Это жестоко!
— Что? Ах, это вы, Оля… Ну что же тогда вы не заступились? А я вам скажу, почему! Потому что я права! Воровство – грех, и пусть оно будет наказано.
— Лучше было бы наедине поговорить, выяснить, что и как… — потупившись, ответила Оля. Рита давила её – взглядом, своей царственной позой, самим своим присутствием в этом коридоре.
— Это пусть в полиции выясняют. Я не буду тратить своё время! Извините, у меня урок! — Маргарита развернулась и, стуча каблуками, ушла в кабинет…
Наташа долго отсиживалась в кустах на пустыре, потом бегом припустилась домой, чтобы отец не ругался, что долго её нет. Открыв дверь, она прошмыгнула в свой закуток, спряталась под одеялом.
Она слышала, как кто–то позвонил в дверь, как дядя Игорь, откашлявшись, что–то говорит её матери, как та смущенно отвечает. Из спальни вышел отец, гаркнул на старика. Тот уговаривал отпустить Наташку к ним в гости, но отец не разрешил, пригрозил спустить дядю Игоря с лестницы…
В школу Наташа потом долго не ходила, прогуливала, пряталась по задворкам. Она хотела бы просто перестать существовать тогда, исчезнуть… Можно было бы встать на рельсах, тогда бы всё закончилось быстро… Но было очень страшно, Наташка так и не решилась…
В воскресенье, когда по всем церквям звонили колокола, а люди тянулись ручейками к храмам, Наташа, убежав из дома, следила глазами за счастливыми прохожими, слушала, как они смеются, разглядывала разноцветные платки на головах женщин, красивые корзиночки в их руках. В корзинках, под полотенцами, Наташа знала, были крашеные яички, пасхальные куличи, был праздник, яркий, добрый, светлый…
— Натуська! — вдруг окликнул девочку не ведь откуда взявшийся дядя Игорь. — Христос Воскрес, детка!
— Воистину воскрес… — прошептала Наташа.
Игорь Андреевич протянул ей пакетик с крашеными яичками.
— Держи, вот бабулька моя тебе собрала. А, мож, с нами сходишь? Церковка наша вот, рядом… — он махнул рукой на сверкающий золотыми куполами–маковками белостенный храм, прячущийся за выпустившими клейкие, салатово–жёлтенькие листочки липами.
— Нет, я не хожу… Не умею я… — стала отнекиваться девочка.
— Ой, не умеет она! Глупости какие! Мать! Мааать! — позвал топчущуюся чуть левее женщину в коричневом пальтишке Игорь Андреевич. — Платочек бы нам, есть у тебя? Познакомься, Наташка, тёзка твоя, Наталья Федоровна, моя жена. Ну, девоньки, шустрее! Опоздаем, скоро петь начнут соловушки наши, детки у нас в хоре, такие уж голоса у них, такие голоса! — суетливо стал объяснять дядя Игорь, помогая жене неловкими пальцами завязать платочек под Наткиным подбородком…
В церкви было прохладно, густо пахло ладаном, ещё чем–то знакомым, приятным. Наташа никогда не была в церкви. Отец запрещал им ходить в такие места…
Крепко держась за руку деда, она переступила порог храма, зажмурилась. Потом, приоткрыв глаза, стала через щёлочки рассматривать трепещущие от людского дыхания и свежего, наполненного ароматом сирени, ветерка, свечи, росписи на стенах и сводчатом потолке.
— Не робей, иди вперед, гляди, нарядно всё как сегодня, Христос воскрес, ради нас всех… — улыбнулась Наталья Фёдоровна.
— Не всех, ради моего папы он не воскрес, — грустно сказала Наташа. — Мой папа злой, плохой. И я такая, раз от него родилась. Мне тут не место!
Она хотела вырваться, убежать, но толпа уже обступила их, запел на возвышении хор, полились вниз звонкие детские голоса, дядя Игорь только вздыхал часто и показывал рукой на ребят–хористов, кивая Наташе, мол, слушай, как голоса их льются, как колокольчики…
— Не придумывай себе, девочка! Ты – это ты, твоя жизнь другая, она будет светлой и правильной, не падут на тебя грехи папы, не отвечаешь ты за них. А только за себя. У всех есть выбор, Наташа, — прошептал наконец Игорь Андреевич. — Твой папа сделал страшный выбор, он оступился… Но ты, Наташа, твоя душа, сама по себе. Бог всех любит, кто к нему приходит, всех бережёт. Ты не грусти, теперь всё будет по–другому!
Наташа покачала головой. Ну как тут может быть по–другому? Отец останется таким, как есть, мама никогда не уйдет от него, а она, Наташа, всегда будет между ними…
Постояв ещё немного, Игорь, Наталья Фёдоровна и Натка протиснулись к выходу, вышли на залитое солнцем крыльцо. В этот момент на башенке вдруг зазвонили колокола, переливчато, празднично разнося свою песню далеко вокруг. Им вторили другие колокольни, сливаясь в один мощный, торжественный гул. Наташа, восторженно сложив руки на груди и замерев, смотрела на небо. Оно, яркое, лазурево–голубое, бесконечное, расчерченное полосами от пролетевших самолётов, было как море, — чистое, теплое, доброе… Того гляди, упадёт вниз, захлестнёт и понесет куда–то вперед, шурша по прибрежной гальке…
Долго ещё потом в жизни Наташи ничего не менялось. Стало только ещё хуже – одноклассники её презирали, обижали, гнали из раздевалки, если Наташа приходила туда перед физкультурой. Педагоги относились по–разному. Кто–то смотрел с презрением, кто–то жалел, остальным было всё равно.
Благодаря Маргарите Петровне в школу нагрянула полиция, с Наташей и её родителями беседовали в кабинете директора, объясняли, что грозит девочке, просили объяснить своё поведение… Наташа молчала. Решили, что, если ещё хоть один раз Натка оступится, с ней уже будут разговаривать по–другому. Семью поставили на учёт, а потом, дома, отец наказал Наташу так, что голова потом гудела всю ночь…
…. — Вот так, сынок. Так что змею ты в дом привёл, вот что я тебе скажу. Она, поди, таких подробностей из своей насыщенной жизни на рассказывала? — закончила свой рассказ Маргарита Петровна. — Мы, конечно, с ребятами её осуждали, но что поделать, люди кругом разные…
Женщина кивнула своим словам, встала, отошла к окну.
— Отец возвращается. Я думаю, Наташа, вам лучше уйти. И больше никогда не появляться в нашей семье.
Девушка затравленно посмотрела на Мишу. Вот сейчас он откажется от неё, выбросит, презрительно плюнет ей вслед, потому что она плохая, она родом из своего детства, она – воровка…
Но Михаил, вскочив и взяв Натку за руку, вдруг сказал:
— Мам, я знал, что ты жёсткая, я вырос с этим, но рядом были бабушка, дед, отец, показали мне, как можно жить по–другому, а вот что ты еще и жестокая, не хотел понимать. Я давно знаю о том, что случилось с Наташей в детстве, об этой истории. Она никогда не говорила, как звали ту учительницу, что оказалась такой бесчеловечной. Я никогда бы не подумал, что это ты… Знаешь, мам, я уйду вместе с Наташей. А ты оставайся. Про тесто не забудь, мам. С наступающей Пасхой.
— Но, Миша! Это дурной выбор! Миша, ты погубишь свою жизнь! Я поступила тогда правильно! Воровство, любое преступление должно быть наказано! — возмущенно закричала им вслед Рита.
— Да… Наверное, — обернувшись, кивнула Наташа. — После того разговора с полицией отец меня избил, он умел это делать так, чтобы было незаметно. Она наказал меня, на всю жизнь запомнила, уж будь те уверены. Меня, а заодно и мою маму. Вы тогда ничего не знали обо мне, вы мерили всё своими мерками…
— Натка, не нужно ничего говорить, пойдём уже! Я не вернусь, мама, учти. По крайней мере пока ты не извинишься перед Наташей. Уж лучше я вообще не буду навещать тебя, чем знать, что между вами такая ужасная пропасть. — Михаил решительно потянул девушку за собой, помог ей надеть куртку, сунул в руки сумочку.
Молодые люди выскочили на лестницу, вызвали лифт, а когда оказались в кабинке, Наташка расплакалась.
— Ты чего, Наташа?! — испуганно взяв её за руки, спросил Миша.
— Мы же расстанемся теперь? — спросила она тихо. — Да? Ты сказал, что всё знаешь, но это не так. Спасибо, что защищаешь, но ведь ты сейчас скажешь, что мне надо уйти, да?
— Нет конечно! Глупая! Всё, что было в прошлом, останется в прошлом. Я знаю тебя настоящую, и мне этого достаточно! — горячо зашептал парень.
— Я воровала для отца, он заставлял… — глухо пояснила Наташа.
— Я сказал, что это в прошлом. Забудь. Вот только куда ж нам пойти, а? Придумал, к Генке давай, он на дачу с предками уезжает, пару дней у них перекантуемся, заодно кошку его кормить будем …
Маргарита Петровна видела из окошка, как её сын вместе с Натальей идут по двору, хотела распахнуть окно, окликнуть ребят, но потом испугалась, представив, как все будут наблюдать за скандалом в её идеальной семье…
Она растеряно открыла мужу дверь, кивнула ему, ушла на кухню. Тесто, что женщина поставила подходить, уже давно вывалилось из кастрюли и теперь растеклось по столу.
Рита с досадой выругалась, потом, ударив по кастрюле рукой, смахнула её на пол. В кухню вбежал Николай, увидел, что жена, сжавшись, сидит на стуле, схватил её руки, стал выпытывать, что произошло.
Рита сбивчиво рассказала, добавив в конце, что никогда бы не подумала, что жизнь опять сведёт её с этой девочкой, что это какая–то ужасная ирония, что Миша теперь не вернётся и ненавидит её наверное…
— Я помню тот случай, — наконец, после долгого молчания, сказал Николай. — Ты с такой гордостью рассказывала, как разоблачила преступницу, как рада, что уличила девочку, поймала… Сколько ей было? Десять? Знаешь, я тогда чуть не ушёл от тебя. Я не знал, что женщина может быть так жестока. Мишка меня остановил… А так развелись бы давно…
Маргарита, убрав со лба челку, вскинула голову, выпрямилась, опять приняв властную, гордую позу, вздохнула.
— Завтра надо пойти, освятить яйца. Кулича не будет, не удался. Ты со мной? — она попыталась поймать взгляд мужа. Но тот отвернулся.
— Нет, Рит. Не в этот раз…
…Она стояла у столов, в ряду таких же хозяек, выставив на благословение корзиночку с крашеными в луковой шелухе яйцами и зажжённой свечой. Она была красивая, статная, прямая, очень неприступная. Она то и дело поправляла сползающий с головы платок и дрожала от холода, хотя люди вокруг снимали куртки, ветровки, дети бегали в футболках, а голуби грели тельца на тёплых плитах мостовой. Только ей было холодно и одиноко. Муж ушёл вечером, куда – не сказал. Он не звонил и утром. Пропал Миша, не отвечал на её сообщения…
Рита ворочалась всю ночь, вставала, пила воду, опять ложилась. Ей снились Наташкины испуганные глаза, затравленный, опустошённый взгляд, виделось, как она, дрожа, выходит на центр актового зала, как качает головой…
Всю субботу Рита просидела дома, маялась, ходила из комнаты в комнату, переставляла статуэтки на полках, смахивала пыль с серебряных подсвечников, кивала портретам на стенах. Никакой светлой Пасхи не будет, больше ничего не будет. Жаль…
Рита, выросшая в правильной семье, где не терпели пороков и слабостей, где за каждый проступок отец вынимал ремень, а мать делала вид, что ничего этого не замечает, где всё подчинялось воле папиных законов, не было места любви, прощению. Рита не умела любить, жалеть, сочувствовать. Муж немного научил её этому, думая, что растопил сердце жены. Но все мы родом из детства… И поступить так с Наташей было очень «по—отцовски». Именно так он бы сделал с Ритой, если бы поймал её на краже…
Маргарита встала рано, задолго до будильника. Уже светало, красно–оранжевая полоса на востоке протянулась от края до края, сколько хватало взгляда. Пасха… Христос воскрес… А Рите печально. Она только что поняла, что тогда в очередной раз старалась доказать уже давно умершему отцу, что она, Рита, хорошая, а эта Наташка плохая. Доказала…
Сидеть дома было невыносимо. Маргарита Петровна быстро оделась, схватила с вешалки платок, вышла на улицу.
Галдели в кустах акации воробьи, асфальт был усыпан жёлто–зеленоватыми соцветиями распускающихся деревьев. Ночью прошёл дождь, и на капотах припаркованных машин блестели жемчужины капель. Мохнатый шмель, тоже мокрый, всклокоченный, рассерженно жужжа, тяжело пролетел мимо, потом развернулся и упал на рукав Ритиного плаща. Женщина сидела на лавочке у церкви. Она не стала смахивать своего случайного гостя, наблюдала за маленьким, пушистым насекомым, видела каждый волосок на его тельце. А отец бы велел раздавить…
… Она заметила их сразу – Мишу, Наташу и своего мужа. Они шли по другой стороне улицы, смеялись, что–то обсуждали.
— Миша! — несмело окликнула Рита сына. — Миша…
Подошла к ним, кивнула.
— Христос воскрес, — тихо сказала она.
Они молчали, отводили глаза.
— Наташа, — вдруг взяв девушку за руку, прошептала Маргарита. — Прости меня, пожалуйста. Я тогда поступила гадко, я не думала о тебе, о том, что будет с твоей жизнью, я думала о себе и том, что бы сказал обо мне отец… Я не оправдываюсь, мне вообще нет оправдания, я думаю. Но всё же, если можешь, прости меня… Я два этих дня сама не своя, маюсь, о многом передумала…
Натка застыла, Миша обнял её за плечи. Он ничего не ждал от неё, а просто был рядом.
— Маргарита Петровна, давайте прошлое оставим там. Лучше будем радоваться настоящему. Я кулич испекла… Мы с Мишей, точнее, испекли. Рецепт мне дала одна знакомая женщина, Наталья Фёдоровна. Давайте зайдём в церковь, а потом пойдём праздновать? Будет чай, угощение и мы. А остальное пусть забудется… Воистину воскрес, Маргарита Петровна!
… Сидя за столом в маленькой кухне, они сначала молчали. Было как–то неловко, все стеснялись, Наташа трясущимися руками расставляла тарелки, наливала в чашечки чай.
Так бы и промолчали до конца своего гостевания, если бы в кухню не пришла местная, «квартирная» кошка, Марлен.
Марлен, не слушая никаких возражений, прыгнула к Наташе на коленки, свернулась клубочком и заурчала.
Все улыбнулись, Рита потянулась, погладила кошку по спинке, та довольно мяукнула.
— Ну, ребята, праздник всё же! Давайте–ка выпьем! — неловко поднял рюмку Мишин отец. — За добро и милосердие, вот что! За то, чтобы мы не теряли способности любить, не черствели, одним словом. Длинно сказал, уж простите, нервничаю…
Маргарита улыбнулась. Она впервые перестала сейчас быть чопорной, железобетонной, а стала просто женщиной, которую любят такой, какая она есть…
Вечером, пока гуляли по улицам, Наташа рассказала, что, едва доучившись до девятого класса, ушла в колледж, освоила рабочую профессию, стала зарабатывать ремонтами квартир. Как только стало возможно, сняла им с матерью и младшим братом комнату. Они убежали от отца, где он теперь, она не знает. Сейчас Наталья учится на инженера, остался последний курс.
— А я так и не смогла уйти от папы, — грустно сказала Маргарита Петровна. — До его смерти была рядом, под его властью. Ты оказалась сильнее меня, Наташа. Мне стыдно за то, кем я была… Нет, я, наверное, уже не изменюсь, я тиран, потому что выросла с тираном, по–другому не умею. Ты, если что, одёргивай меня, не бойся.
— Хорошо, Маргарита Петровна. Ловлю вас на слове! — Наташа вдруг обняла женщину и чмокнула её в щёку. Она знала, что Рите просто не хватало в детстве тепла, ласки. Она – пустой сосуд, туда бы вылить всю любовь мира, и то было бы мало… Но у них с Наткой ещё всё впереди, авось сладится как–то! Ведь любовь безгранична, вездесуща. Она никогда не перестанет быть, а значит и даст силы идти вперед, делясь и приумножаясь…
51-летняя женщина после развода не может перестать увеличивать грудь